Анатолий Найман - человек, которого непросто представлять, потому что не знаешь, с чего начать. То ли с того, что это один из самых ярких писателей нашей страны, то ли напомнить о том, что он - литературовед и переводчик. Его жизнь пестрит встречами и удивительными отношениями с самыми яркими личностями. Среди которых в первую очередь, стоит упомянуть Анну Ахматову. Хотя бы потому, что Найман - последний человек, кто знает не "о ней", но знал саму Анну Андреевну. О ее влиянии на писателя, о дружбе с Иосифом Бродским, Сергеем Довлатовым и Василием Аксеновым, но - главное - о надвано вышедшем из печати сборнике рассказов "Убить ***" Анатолий Найман рассказал "Вестям".
- Анатолий Генрихович, вопреки всякой логике, давайте начнем разговор с конца. Последний рассказ "Все мало" заканчивается словами "Все случающееся не имеет продолжения". А как же тогда быть с библейским изречением "Все возвращается на круги своя"?
- Совершенно естественно по самому течению жизни какие-то наблюдения становятся фундаментальными. Но фундаментальными не с точки зрения общечеловеческой, а для тебя самого. И последние годы меня очень занимает, почему я попал в ситуацию, при которой ничто не становится событием. Как будто бы есть все его признаки, все атрибуты, а впечатление создается, будто бы и не заслужил я события. Начинаешь перечислять, что произошло и насколько это включено в события гораздо большего плана, касающиеся целого общества. Но, то ли потому, что такого очень много, то ли не то вложено, не было, так сказать, участия в битве, оно обрывается, не дойдя до конца.
Я за то, чтобы выпадающее испытание (а испытание, хочешь – не хочешь, постоянно выпадает) имело результат, влияющий на сознание человека. Нельзя выдавать жизнь за галдеж, мы и так потеряли при советской власти три четверти столетия общественной жизни.
- Сейчас тоже нет общественной жизни?
- Если меня спросить: а что такое общественная жизнь? - я не смогу ответить. Но и когда просят: сформулируйте, что такое влюбленность, - не можешь, хотя и знаешь: вот она, эта влюбленность. А начинаешь говорить – расползается в формулировках. Из этого не следует, что влюбленности нет. Так и с общественной жизнью.
Я знаю, что сейчас общественной жизни нет, что она имитируется. Я думаю, я уверен: то, что пренебрежительно и насмешливо выражается словом "совок" есть характеристика не прежнего строя, а того, что стало со страной после того, как Советский Союз отменили. В ту пару десятилетий, которые наступили после советского режима "совок" и восторжествовал.
При советской власти казалось, что у нас нет общественной жизни, но где-то она есть, и, не будь тотального угнетения, она и у нас была бы. То время прошло, и оказалось, что ты участвуешь в телевизионной картинке, а не в общественной жизни. Вот в километре от нас Тимирязевская академия. Там кое-что осталось от старой Москвы, и есть "опытное поле", где ходит много студентов, приехавших из разных мест России. Они не то, что девушки – красотки, а парни – культуристы. Этого нет. Они совершенно одинаково одеты: у девочек джинсики, заправленные в сапожки и курточки короткие. Это довольно симпатично, но нет никого, кто бы захотел надеть широкие шаровары и туфли с загнутыми носами. Потому что скажут: смотри, какой вырядился, какая идет. А если на тебе короткая курточка, джинсики и сапожки – ты не хуже других. Это наглядный образ. На самом деле всем хочется в «Дом-2». Тем, кому не хочется, - остальные про них сразу: ах, вы такие высоколобые, вы будете у нас элита. Нет, нет, элита – это совсем другое, и никакого высоколобия в том, что тебе не хочется в «Дом-2», нет. Однако такова точка отсчета не только в общественной жизни, но и без исключения во всех областях.
Почему случающееся не имеет продолжения? Да потому что, либо не случается ничего, либо продолжения не может быть. Ты можешь в синей курточке быть, в джинсиках белых, или наоборот, в сапожках с пряжками, без пряжек – вот и весь набор, ты никуда за эту картинку не выйдешь. Лично мне от этого не жарко и не холодно. Я живу как живу. Больше того, я не считаю, что это плохо или хорошо. Это не имеет ко мне совершенно никакого отношения. И каждому, так же, как и мне, решать, что имеет к нему отношение, а что нет.
- А вы можете произнести или подумать: "Ко мне это не имеет отношения", - и выключиться?
- Конечно, нет. Я вовсе не хочу сказать, что не реагирую на раздражители. Просто в молодости, в зрелые годы казалось, что существует определенное пространство, какая-то сторона жизни, с которой ты не согласен. И не просто не согласен, ты готов ей противостоять. С годами драйв ушел. Я не подкладываю удобную философию, я вижу, что люди совершают дрянные поступки, но я им не противостою: что они делают, то и получат.
Полвека тому назад - после института - я работал на заводе. Сперва в цеху, а потом в техническом отделе, где начальником был некто Михаил Алексеевич, человек без тонкостей. Мы разрабатывали какой-то важный процесс, который мне поручили рассчитать. Я подумал, что мне будет выгоднее время от времени ему сообщать, как я продвигаюсь. Я сказал: "Михаил Алексеевич, я заложил такие-то нормы", - на что он отреагировал без восторга. Через день опять: "Вы знаете, я решил заложить не те нормы, а новые". И, когда я третий раз пришел к нему отрапортовать, он сказал: "Давай, давай! Что заложишь, то и вытащишь". Я тогда подумал – забавно, а с годами понял, что это эпиграф над жизнью: какие нормы в жизнь заложишь, такую жизнь и вытащишь. Ты был диссидентом, боролся за справедливость и, в конце концов, пришел к разбитому корыту – пускай. Но все равно ты сопротивлялся тому, что считаешь злом и несправедливостью. А не то, чтобы делал карьеру кагэбэшника.
- Давайте вернемся к книге. Это рассказы или, скорее, мемуары?
- Это в полном смысле слова рассказы. И подпускать слово "мемуары" к книжке "Убить***" (и дальше фамилия, нам неизвестная) - пудрить мозги читателю. У меня нет воспоминаний, как таковых, но в паре книг - "Рассказы о Анне Ахматовой" и "Славный конец бесславных поколений" - только реальные события и реальные люди. А вообще я давно преследую такую манеру литературной работы, когда в пространство реальности вводится воображаемое пространство. Или, наоборот, в воображаемое можно вводить какие-то элементы из пространства реальности.
Обычно любой эпизод существует не как воспоминание, а как понимание того, что тогда было. И я что-то запомнил. А потом, когда я его еще раз прокатал в памяти, или он сам у меня прокатался, он вспоминается, но исключительно как перепонятый. Может быть, свою роль в этом сыграла Ахматова, потому что это ее стиль. Она "обранивала" какое-то слово, и оно жило внутри, а потом в совершенно другом обличии представало. Например, у нее есть стихотворение со строчкой «И странно царь глядит вокруг пустыми светлыми глазами». Это не просто образ, но еще и указание на то, как жило Царское Село, в каких декорациях, в каких координатах жизнь протекала…
- Где же правда, где вымысел?
- А художественная литература – это такая вещь, когда ты рассказываешь читателю то, с чем ему в голову не приходит спорить. Ты говоришь: мы оба помним, что тогда-то и тогда в Москве случилось то-то и то-то. В этом событии принимали участие такие-то люди. Потихоньку, пока ты пишешь, события начинают сдвигаться в сторону художественного вымысла, но грань нельзя переходить, потому что скажут: да ты врешь. Надо все время наблюдать за тем, достоверно ли то, что ты говоришь, хотя бы это уже отошло от событийной достоверности. Как только выходит на грань, надо возвращаться и опять напоминать: да ты прекрасно помнишь, что тогда секретарем райкома был такой-то, у него зачес был слева направо, - и читатель опять соглашается. Или вариант: ты говоришь, у меня впечатление, что это было так, и при этом насыщаешь рассказ большим количеством реальных подробностей.
Когда я пишу, мне интересно понять, что со мной и с близкими людьми было. А вот другу всей моей жизни - Василию Аксенову - будущее всегда было интереснее, чем прошлое. Не в том смысле, что он ждал будущего, предсказывал, каким оно будет. Аксенов умный человек – он не занимался такими глупостями, как прогнозы. Он просто угадывал, какой человеческий тип или какой тип речи имеет будущее. У него это получалось. Таких писателей меньше, чем тех, которые обращены в прожитое. Еще можно назвать Кафку: он говорил о чем-то, как о реальности. Между тем это что-то как реальность историческая только еще наступала для мира.
- В сборнике рассказы совсем недавние: конец 2007 – начала 2008 года. Получается, что вы их довольно быстро написали. Вы довольны тем, что вышло? Когда вы чувствуете, что рассказ "получился"?
- Ответ довольно простой и такой же точный: когда я дописываю до конца.
В этой книге 10 рассказов. Я не писал книгу из 10 рассказов, это ерунда. Я написал рассказ. Один рассказ - после почти десятка книг, подходящих под жанр романа. Один рассказ, после такой большой вещи, как "Каблуков". Заканчивая "Каблукова", я уже знал, что больше ничего писать не буду. Прошло время – нет, я бы хотел еще вот такую книжку написать. Написал. Примерно в половину "Каблукова" по объему, называется "О статуях и людях". Вышла и она - совершенно последняя – до свидания, я ухожу в свою нору, мне там есть что делать… И потом рассказ. А за ним еще рассказ, и еще. И когда их набралось штук пять, я предложил редактору журнала "Октябрь": давайте напечатаем в каждом номере по рассказу, будет некоторое соответствие тому, как я писал. А пока они печатались, еще продолжало сочиняться, и с небольшими разрывами получилось 10 рассказов.
- Какой город для вас важнее, Петербург, Венеция или Иерусалим?
- Иерусалим – это невероятная вещь. Я там был четыре раза. Когда я туда попадаю, там все меняется – зрение, слух, обоняние. Единственный город на свете, в котором можно увидеть время материально. В камне, в почве. Ты можешь идти из точки А в точку Б и оказывается, что ты идешь по горе Сион. Можно ходить по горе Сион? Нельзя ходить по горе Сион! Там действительно есть следы того, как проходил Царь Давид, Иисус, Дева Мария. Конкретно их следы! Там не обязательны тротуары, потому что главное, что крыша этого города - небо. Но потом оказывается, что тротуары, земля гораздо важнее неба… Да что я буду рассказывать! Короче, я бы не хотел жить ни в Иерусалиме, ни в Венеции.
- Остается Петербург?
И я никогда не жил в Петербурге. Я родился в Ленинграде, уехал из Ленинграда в Москву. Ленинград - отдельный город, это не Петербург. Ну, конечно, Ленинград – город, где я тоже не хотел бы жить (смеется). Но он – как написано в рассказе "Город Ленинград", - когда ты куда-то по нему пошел, это, оказывается, ты идешь по своей жизни, как ребенок, который ходит по своей постели. Он-то не обращает внимания на то, что прыгает на одеяле и никуда не девается. Так и Ленинград: ты ходишь не по месту, а по жизни своей.
Я родился в таком-то доме. Я к нему год назад подошел, там замок висит на двери, уже код надо знать, чтобы туда попасть. Как же так? Что же, у меня нет прошлого? Дверь навсегда закрылась? Да - у тебя нет прошлого, точнее, у тебя теперь такое прошлое в этом единственном городе. В Ленинграде я, так получилось, жил в двух местах, отдаленных друг от друга парой кварталов. Центральные сроки моей жизни – с рождения до начала войны, и в зрелые годы период примерно такой же протяженности. Если мне задать направление, чтобы не споткнуться, я могу дойти от любого места до любого, закрыв глаза. Я точно знаю, что сейчас переход через улицу, настолько мной здесь нахожено. И вдруг я вижу нечто новенькое: отель "Братья Карамазовы" и ресторан "Братья Карамазовы"! И это невероятно точное название, потому что на вид построено братками. Это "Братки Карамазовы".
Кроме всего прочего, там есть река, в этом городе, которая ничему никогда не подчиняется. Она своевольна, и несет тебя куда-то. Не обязательно быть в лодке или на пароходике, чтобы что-то вместе с ней делать. И есть несколько компонентов твоей сугубо личной жизни. Потому что ленинградец, петербуржец, если он действительно ленинградец или петербуржец, не может отчуждаться ни от чего в этом городе, в частности, например, от "Крестов". Я абсолютно никакого символа в это не вкладываю – дескать, это ГУЛАГ. Ничего такого, а просто "Кресты" - это то, через что весь Ленинград прошел. Туда прошел, обратно вышел. Как Ахматова сказала: "А я один на свете город знаю, и ощупью его во сне найду". Но она же говорила: "Ленинград? Так, средней силы населенный пункт".
В рассказе "Густой Иерусалим, пустая Венеция" главное – попытка назвать свою низость низостью. Хотя это ничему уже не помогает. Боль, которую ты вставил в жизнь, там и остается, ты уже ничего с ней поделать не можешь. А рассказ "Город Ленинград" – он, по-моему, смешной, какой-то свободный.
- Мелькают имена, фамилии, чьи-то истории смешаны с выдумкой. И нет рассказа о Бродском. Как нет и рассказа о Довлатове.
- Ничего, что случается в жизни, не проходит безнаказанно. Если иметь в виду слово наказание в его первичном значении – научение чему-то. Я в течение двух десятилетий зарабатывал на жизнь переводом стихов. Меня самого не печатали ни строчки: для этого, я должен был написать что-то, чего я не хотел писать, так что тут даже и рассуждения никакого не было. Но я умел переводить стихи. Это особое ремесло, и совершенно не обязательно, что только замечательные поэты хорошо переводят. Наоборот, некоторые замечательные поэты довольно средне переводили. Мандельштам, Ахматова не очень переводили. А Пастернак, Бродский – потрясающе.
Я занимался переводом. Внутренне я себя переводчиком вовсе не считал, это было отдельное дело. Я мог переводить с подстрочника национальных поэтов СССР так, чтобы у этого был вид стихов. И я мог переводить трубадуров, которых я читал, но внутренне я, конечно, не был переводчиком. То есть думал, что я не переводчик. Ничего подобного! У диссидентов, уходивших в лифтеры или в бойлерщики, появлялась психология лифтеров и бойлерщиков. Не то, чтобы она была главенствующей, доминирующей, но человек не может отказаться от того, во что он попадает и как он живет.
Я был я. Моя жизнь была вот такая. В 23 года я познакомился с Ахматовой. В 20 лет мы сошлись с несколькими людьми, в частности с Бродским. Каким-то образом у меня завязались отношения с Довлатовым. Точнее было бы сказать, поскольку Довлатов был младше (а в том возрасте это важно), у него завязались какие-то отношения с Найманом. Прошло время. Те, кого я перечислил, стали не просто очень известными или знаменитыми людьми, а конкретно таким-то, таким-то и таким-то. Но когда все уходит в прошлое и накатывает что-то новое, у человека все меньше возможностей прошлое детализировать или сепарировать. Бродский, Довлатов, Ахматова - все складывается в схему.
Они сыграли в моей жизни роль, кто большую, кто меньшую. Я привык к тому, что меня о них спрашивают. Но я могу назвать еще нескольких, совсем не знаменитых, чья роль была для меня не менее важной. Я написал об одном и о другом - столько, сколько хотел. О Бродском гораздо больше, но он и был мне гораздо ближе и значил для меня много больше. Что касается Довлатова, он, по-моему, не требует никакого описания со стороны - он весь сам себя описал. Поэтому все знавшие его обязательно пишут о том, что он выходил на улицу в домашних тапочках. И действительно это было довольно интересно, когда по улице идет высокий, крупный, красивый человек в шлепанцах…
В книге "Славный конец бесславных поколений" есть большая глава, которая называется "Великая душа" - цитата из стихотворения самого Бродского. Это о Бродском. Давно, лет 20 назад, меня попросили написать для сборника воспоминания о Довлатове. Я написал что-то. Я… нехватку Довлатова ощущаю с того времени, как он уехал. Не как личную потерю, просто жизнь имеет свою яркость и свою тусклость. Он уехал, и она стала гораздо более тусклой. Но это касается всех – уехали, умерли яркие личности. Я очень дорожу тем, что были такие друзья. Между прочим, в рассказе, который называется "Посвящается Хемингуэю", рассказчик летит на самолете в Америку с Серегой, который похож на Довлатова, внешне и по поведению - вам не кажется?
Так что каким-то боком они все участвуют. Я же не пишу, в носу ковыряя, думая, о чем бы написать. Они подталкивают, диктуют: "Ты что там, оборзел? Ты забыл, как это было?" Они участвуют...
