Протоиерей Владислав Свешников: самое дорогое для меня - быть священником


Варвара Гранкова

Я работал чтецом в храме, когда отец Владимир Шуста сказал: "Тебе надо священником быть". - "Четыре раза не получилось в разных епархиях. Промысел". Он ответил "Тебя завтра в Калинине ждет епископ Гермоген". Поехал к нему. Владыка говорит: "Готовьтесь. Через три дня буду вас рукополагать".

В день Успения Божией Матери исполнилось 40 лет со дня иерейской хиротонии, то есть священнического служения, протоиерея Владислава Свешникова, настоятеля храма Трех святителей на Кулишках (Фотолента). Мы договорились о встрече за несколько дней до праздника. Вернее, договорилась я. Отец отнекивался, отказывался: он не любитель публичности. Так что наш разговор — первое его портретное интервью.

Я сижу в кресле, отец напротив — на жестком и узком диванчике. Кресло, кстати, тоже не слишком удобное, но это его рабочее место. Сюда, в келью на втором этаже, он приходит ежедневно к девяти утра, включает компьютер и пишет книгу об апостоле Павле. Конечно, в те дни, когда нет службы, — литургия превыше всего. Компьютер и сейчас мерцает, поджидая, что мы закончим разговор.

Мы начинаем с начала. С самого детства. Я уже давно поняла, что далекие воспоминания вызвать в памяти проще всего. Сначала кажется, что ничего не помнишь, только вот этот один момент, потом в памяти начинают всплывать картинки. Дальше уже проще. Начинаю с самого простого, тем более, что папа всегда любил рассказывать, как подростком лежал на крыше их дома в Дмитрове и любовался на облака. Вот и повод спросить, как они с мамой и папой оказались в Дмитрове. И что он помнит еще.

- Я из Краснодарского края по случайным обстоятельствам: отец был военным летчиком, и его посылали преподавать во всякие города. Я родился, когда они с моей мамой находились в городе Ейске — он служил в летном училище. Про папу я знаю не очень много. Он учился в педагогическом институте в Москве, там они и познакомились с мамой. Последний перед войной год он преподавал в городке Ораниенбаум в Ленинградской области, и оттуда его взяли на фронт. Довольно быстро он попал в плен, потому что его контузило во время боя. И потом переводили его из города в город, из лагеря в лагерь. Отовсюду он пытался совершить побег и всюду неудачно, но, слава Богу, остался жив.

А мама моя ждала. Она как-то рассказала, что, когда мы жили в Алтайском крае, куда нас эвакуировали, ей приснился сон: по небу летит множество красивых икон. Для нее словосочетание "красивые иконы" было неимеющим никакого смысла — красивый может быть пейзаж. Но оттуда ей сказали: "Он жив”. Иконам она значения не придала, а информации, которую они передали, поверила. И дождалась. Мы вернулись назад в Петергоф, в Петродворец, и мать привезла отца из последнего лагеря в Латвии. Потом умерли его отец и мать в Дмитрове, и мама поехала со мной в Дмитров. Несколько месяцев мы жили в небольшом домике, а потом во дворе отец поставил другой дом. Но это уже прошло довольно много прошло времени. Мать его вернула в 45-м году, в 46 родилась сестра Вера, а мы переехали в 49-м году.

Отца забрали, когда я учился в пятом классе. И какое то время мы не знали, куда. Прожили так несколько месяцев. Хорошо, что сохранились точные сведения, что он не был предателем, поэтому его не высылали никуда, но с военной службой было, конечно, покончено. — он считался человеком опасным. В конце концов, отец стал главным механиком на заводе и умер довольно молодым, ему было немногим за шестьдесят.

- Ты помнишь, как закончилась война?

- Скорее помню, как началась. Мне было 4 года, и мы с папой и дядей Лешей гуляли в Петербурге в парке с фонтанами. И вдруг дядя Леша сказал: "Вот, Васька, война”. Помню, как бомбили наш поезд, в котором мы ехали в Сибирь, и как по насыпи бежали.

А в юности особенно ничего не было. Единственное, я хотел юношеской романтики и поступил в геолого-разведочный на горно-буровой факультет, хотел быть геологом. Но там оказался один предмет, назывался начертательная геометрия, и для меня абсолютно невозможно было с ним жить. Руки у меня всегда были крюки.

- И ты поступил во ВГИК...

Мы подошли к интересному для меня, к кино. Всегда верила, что любовь к кинематографу передалась мне на генетическом уровне. И дальше — моему сыну.

- Сначала я решил стать режиссером. Меня взяли на второй год. Почему взяли — совершенно не понимаю: я тогда был довольно безграмотным человеком, в культуре понимал мало. Все пришло значительно позже. А потом довольно быстро я стал не то, что диссидентом, но несоветским человеком. Я любил настоящую правду, а в советском строе правды не видел. Конечно, страну и отечество любил всегда,. Для меня отечество было одно из самых дорогих в жизни. И осталось с тех самых лет.

И, конечно, очень не любил всякие советские собрания, политинформации, какие-то проработки. У меня были статьи в некоторых изданиях, но под псевдонимом. Немногие об этом знали, но в КГБ, кажется, знали. Однажды мне на комсомольском собрании сделали выговор, выгнать даже хотели, но все-таки перевели на киноведческий.

- Ты расстроился?

- Да не особенно. У меня появились новые приятели. На старшем, довженковском курсе были замечательные и грузины и пара украинцев. Один из них раз в год появляется в храме. Кира Муратова училась в мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. А к концу меня стали занимать поэзия, живопись. Сам я какие-то странные портреты писал. Одним из моих любимых писателей стал Солженицын. Мне были очень близки почти все публицистические работы, где были живая целеустремленная смелость, стремление жить ради правды Божией. И я его, конечно, принял как своего.

- Помнишь, как тебе впервые пришла в голову мысль стать священником и почему?

- Конечно помню. Я поехал на практику на Ленфильм, и мне наша сокурсница дала Библию (я ее попросил), и начальный импульс был дан. А после этого довольно часто стали попадаться книжки...

- При том, что их тогда не было

- Так получилось, что книжки находили меня, а я их. Существенно позже, хотя и не будучи еще церковным человеком, я стал искать Хомякова. Но до того, как пришел Хомяков, мне встретились Пастернак, Мандельштам и Ахматова. Попадались и люди. Сначала это были круги богемные, а уже кончая ВГИК, я встретил Николая Николаевича Третьякова (художник, преподавал историю искусства в художественном институте им. В.И. Сурикова, во ВГИКе и школе-студии МХАТ — Вести.Ru), и это стало особенно дорого и драгоценно. Затем познакомился и со всей его компанией. Постепенно люди "сужались", как когда на гору взбираешься, с подножия множество всяких тропинок, но, чем выше, тем их меньше. А под конец один только путь остается.

И, когда я окончательно пришел к Церкви, на Кузнецы, конечно (храм святителя Николая Чудотворца в Кузнецкой слободе), я почти сразу понял, что самое дорогое для меня теперь — быть священником. Стало нужным служить. Вот видишь, ничего загадочного, хотя прошло много лет, пока это реализовалось.

- И никогда больше не было сомнений?

Я-то вообще люблю посомневаться в принятых решениях. Хотя, если что решила, буду идти до конца.

- Конечно нет. Я стал церковным человеком, и для меня главным внутренним заданием было служить Церкви. А служить мужчине можно практически единственным образом — став священником. Дальше я стал искать пути решения этого задания, что оказалось нелегко, поскольку у меня было высшее образование и довольно высокий пост в министерстве Машиноприборостроения: я был начальником отдела. Так что меня не очень хотели "отпускать".

Родившись при "развитом социализме", я понимала, о чем говорит отец. В то время стать священником человеку с высшим образованием, тем более, с гуманитарным, было практически невозможно. Не брали их и в семинарию, по уровню образованию равнявшейся техникуму. Даже сдав все экзамены "на отлично". Кроме того, такие люди автоматически попадали под особо пристальное внимание КГБ и дальше из жизнь становилась довольно напряженной.

- И ты никогда не жалел, что ушел из кино?

- Вот уж совершенно никогда. Я не из кино ушел, а из Госфильмофонда. И последние 2 года там было довольно противно. Я туда перетащил Стася Красовицкого, и нам обоим было противно одинаково. И под конец я на просмотрах всегда засыпал, а в среднем у нас было в день два просмотра в день. Да еще писать потом.

Вот когда выявилось наше родство — я ведь последние годы засыпаю даже на самых шумных боевиках и блокбастерах. Хоть ненадолго, минут на десять, но непременно засыпаю... Точно гены!

- А как ты попал к отцу Иоанну (Крестьянкину)?

- Это было совсем просто. Нужно было венчаться, потому что некоторые священники "монашеского типа" говорили — либо разводись, либо не причащайся. А я им совершенно доверял и понимал — мало того, что меня ждет развод, я еще и не смогу служить в Церкви (согласно церковным канонам, разведенный мужчина не может быть рукоположен — Вести.Ру). Слава Богу, были и здравые священники как отец Александр Куликов. И, когда я ему эти слова пересказал, он засмеялся: "Будешь еще ездить к монахам?" Но продолжил: "Что ни говори, он прав. Надо венчаться". Он меня и свез к отцу Николаю Радковскому, который служил в Троицком храме, в селе Троице-Сельцы. Там мы и венчались. И отец Николай, поговорив со мной, сказал: "Есть такой отец Иоанн Крестьянкин. Съездите-ка вы к нему". Я и поехал. И убедился, что он прав.

И тогда мне было очень хорошо жить. У меня появилась возможность часто ездить в командировки, и я обязательно раз в два месяца заезжал к нему. И ничего лучше этих встреч для меня не было. Но отец Иоанн еще лет 10 меня придерживал в моем стремлении стать священником.

Однажды в командировке в Таллин я познакомился с отцом Алексеем Беляевым...

- Ты его видела. Замечательный рассказчик. — Вдруг перескакивает на другое отец.

- В Пюхтицах! — вспыхнуло во мне воспоминание, как мы с папой и каким-то священником ходим по кладбищу монастырскому. Вот он подводит нас к какой-то могиле и сокрушается о послушнице, сбежавшей из монастыря и нарушившей обеты.

- В Пюхтицах. Да. А служил он в Киржаче во Владимирской епархии. Мы стали общаться.. И однажды он звонит утром с вокзала: "Нужно срочно вас видеть", а мне уже выходить на работу надо. Но встретились. И он мне предложил стать у него вторым священником. Сказал, что одному уже невозможно служить, а вторые священники почему-то очень быстро уходят: "Думаю, вы не уйдете". Я ему отвечал, что отец Иоанн пока не пускает. Он вдруг говорит: "А я с ним очень давно знаком. Съездите, скажите, что я вас хотел бы к себе взять". Поехал. А отец Иоанн говорит: "Ты постарайся еще в церкви поработать. Или, может, в семинарию получится". Но в семинарию тоже не получилось.

К этому стал ездить по епархиям, и везде меня ласково принимал архиерей. Говорил: "Пишите прошение, будем стараться рукоположить". А через некоторое время приходил безо всяких аргументаций ответ: "Принять вас в энской епархии не представляется возможным". Конечно, делалось это не без помощи КГБ.

А дальше произошла история, которую ты, может быть помнишь. Из Осташкова к нам приехал отец Владимир Шуста (у нас с ним завязалась связь через Колю Третьякова, Алешу Бармина и отца Алексея Злобина). "Ты как?" — спрашивает. "Слава Богу, я уже работаю чтецом, сторожем в храме Иоанна Предтечи на Пресне, с настоятелем отцом Николаем мы в очень хороших отношениях. И мне эта жизнь нравится больше, чем вся прежняя". Он говорит: "Так теперь надо священником быть". "Да нет, — отвечаю. — Четыре раза не получилось в разных епархиях. Значит, промысел: сначала через отца Иоанна, потом через архиереев". Тут он мне и говорит: "Я сейчас разговаривал с нашим владыкой, епископом Гермогеном. Он тебя завтра ждет. Он сильный человек, он сумеет сделать". И я на другой день поехал. А дальше произошла история, о которой ты знаешь. И даже принимала в ней участие.

Я смотрю, недоумевая, но не возражаю. Когда человек начал вспоминать, надо внимательно слушать.

- Мы уже жили на Покровке. Вдруг звонок телефона. Ты ответила, потом подбегаешь: "Папа! Тебя епископ Гермоген!"

Как же я могла забыть о таком на целых 40 лет! Я вспомнила то состояние, даже выражения наших... Но молчу, слушаю.

- Я уже знал, как обращаются к епископам. Взял трубку: "Владыка, благословите!". Он в ответ: "Готовьтесь. Через три дня буду вас рукополагать. Приезжайте в Калинин".

- А мама что?

- Мама... Это тоже были история. Я сижу у владыки. Вдруг звонок. Он отвечает: "Да, Ваше святейшество". Дальше я выхожу. Через какое-то время он открывает дверь: "Меня вызывают". Я расстроился — видимо не выйдет ничего. Владыка говорит: "Пока ждете, напишите прощение и биографию". Я в раздумьях: писать, не писать. Но его нет час, два, три... Написал. Тут меня к телефону зовут — епископ. Я говорю: "Владыка, мне нужно с вами поговорить", — "Да что с вами говорить, лучше пригласите матушку. Может она приехать?". Поехали. Я где-то во дворике где-то рядом с патриархией сидел, ждал. Она через полчаса вышла со словами: "Спасен мною".

- Ты ведь осознавал, что раз епископ Калининский (название Твери в СССР) тебя ждет рукоположение вдали от Москвы. В лучшем случае небольшой городок, а то и деревня. В то время никакой надежды вернуться в Москву не было.

- А я всегда любил провинцию. Маленькие городки. И сейчас люблю. Дмитров был чудесный городок. И Осташков тоже.

Осташков был первым место папиного служения. Его назначили вторым священником в храме того самого отца Владимира Шусты, который содействовал рукоположению. Спустя пару лет наша семья оказалась совсем в другом месте. На погосте, то есть на кладбище при деревне Васильково, находящейся в 8 километрах от ближайшего города Кувшиново. И я была уверена, что на погост Чурилово папу перевели. Оказалось, было все не так.

- Там был священник. И, когда он ушел в отпуск на месяц, владыка Гермоген благословил меня туда поехать послужить. Мне там понравилось: очень хороший народ, и я понравился старосте...

- Марье Алексеевне?

- Да. И она все сделала, чтобы меня перевели. Она только меня спросила: "А вы бы хотели у нас остаться?"». Я, собственно, не думал об этом, меня и мысли не было изменять Осташкову, но сказал, что мне понравилось. И через несколько месяцев я уже там служил.

Мы можем вспоминать бесконечно, что ни говори, 51 год прожили бок о бок. Даже если формально я живу отдельно, по воскресеньям и праздникам — только к отцу на службы. И, если надо совета настоящего, тоже всегда обращаюсь к нему или к маме. Приходится теперь "перескакивать" через годы:

- Помнишь, ты хотел перейти в Калужскую епархию, и тебе КГБ запретили перевод?

- Это догадочно. Н все было очень странно, потому что обычно такие вещи не делаются.

- А сколько ты тогда не служил?

- 2 месяца.

- Состояние неслужения — тяжелое для священника?

- Я постоянно служил. То у отца Дмитрия Смирнова, то у отца Валериана, в Кузнецах...

- Я помню твое назначение в Троицк. Первый молебен, когда сквозь выбитые окна на нас падал снег. Котлован в трапезной и небо вместо крыши. Честно говоря я плакала. Мы бывали в разных местах, но такого ужаса не было. Одно дело в Чурилово печку в алтаре переложить или стены расписать, а тут... не было ни потолка, не стен. Были руины.

- Ну а что, все можно восстановить, были бы деньги.

- Но их не было.

- Их не было. Некоторые наши прихожане ходили по электричкам с табличкой, где было написано, что они собирают пожертвования на храм. Тем, кто давал денег, раздавали листочки, где был рассказ о храме. Какие-то деньги и материалы давали научно-исследовательские институты. Их все же в Троицке четыре, и они тогда кое-что значили. Так что страшно не было. Совершенно ясно было, что восстановление — вопрос времени. Так и случилось. Тем же летом я уехал во Францию. И, когда я уезжал, в трапезной был еще котлован, а вернулся — ямы уже не было.

- А с тобой по сей день происходят какие-то истории?

Папа смотрит с недоумением. Я напоминаю ему, как мы с ним шли пешком в ночи 8 километров от московского поезда.

- Волки не выли? — шутит он.

- Они разбежались от нашего пения. Помнишь, мы пели тропарь покровителю путешествующих святителю Николаю и вдруг за нами показалась скорая, хотя в городе не было станции «скорой помощи». Водитель подвез нас почти до дома.

Папа не помнит.

- А как волосы во время службы от свечи загорелись?Твой друг дядя Саша Шумилин еще шутил, что на тебя сошли "огненные языки".

- Это помню. У меня недавно снова волосы загорелись от свечи — опять огненные языки сошли. Но какие же это истории?

- Старческие.

Еще несколько минут мы перекидываемся воспоминаниями, шутками. Но я уже знаю, о чем еще спрошу:

- А как ты относишься к современному старчеству?

- Думаю, что большая часть — это профанация подлинного старчества. Особенно к тому, что очень хорошо обозначил митрополит Антоний (Блум) как "младостарчество". Слава Богу, когда мы в молодости ездили к отцу Алексею Злобину, у него гостил один замечательный священник, и он мне сказал: "Читайте Брянчанинова и Феофана Затворника". Я тогда только слышал эти имена. Это сейчас они широко известны. Смею думать, что отчасти их известности и я посодействовал, потому что каждому встречающемуся говорил: "Ищите Игнатия и Феофана!". Игнатий Брянчанинов это нелюбовью к старчеству не называл, но писал: "И ты, наставник, берегись пристрастий к наставляемому тобою!" Конечно, старцы есть и сейчас. Довольно близок к этому был отец Иоанн Крестьянкин и много печатавшийся последние несколько лет греческий старец Паисий относится к настоящему типу. А сейчас чуть что-то узнают, начинают всех учить. Это мне неблизко.

- О чем переживает священник?

- Кто о чем.

- А ты о чем? Или о ком? Я вот всегда нахожу, о чем попереживать..

- Такого у меня нет. Главное, чем живет душа сейчас, в последние годы близости к смерти — страх справедливого отношения Бога. Кроме того, последние несколько лет, у меня два основных переживания — Церковь и Россия. И Церковь плюс Россия. А дальше начинаются конкретные вещи, когда разные люди ко мне приходят. Правда, сейчас реже приходят. Жалеют, что ли меня. Еще можно сказать, что я стал больше любить Бога Иисуса Христа. Раньше я Его любил через Церковь, а сейчас гораздо больше в небесном приложении. А уж как стал писать книгу про апостола Павла и читать творения апостола, я увидел, какое содержание любви открывается у него, и меня потянуло не просто к Церкви, а к выражению того, что есть в христианстве. Но это уже само пришло. Ну и переживание вечности, поскольку оно связано с Христом. Потому что Он есть Спаситель, то есть открывающий возможность вечной жизни.

С определенного времени я стал жить Преданием. Это и есть главный смысл.

- Что это значит?

- У слова предание есть буквальный перевод — традиция. Но, когда в слово традиция входит понимание основных и действительно верных смыслов жизни в церковной истории, то весь объем традиции, предания открывается как священное содержание. И, конечно, нравственное содержание: все, что открывается в этическом сознании Церкви — тоже предание.

Я вижу, что отец уже устает. Столь откровенный разговор — непростая история. Остался один вопрос. Он, конечно, обычный, даже банальный, но ответ на него обязательно нужен.

- Можно ли сказать, что ты прожил счастливую жизнь Или ты сейчас скажешь, что не любишь этого выражения.

- Не люблю. В основном я очень доволен тем, что сложилось так, как сложилось. И основная боль у меня не за себя, не личная, а за Россию и за Церковь.