Из комы я вышла на Пасху. Я это знаю точно — в палату в реанимации заглянула Инна (подругу пускали, поскольку она работает в больнице). Улыбаясь, она взяла меня за руку и, поглаживая сухими пальцами, принялась тихонько ворковать: "Машунька, Пасха сегодня. Христово Воскресение. Люди несут в церковь яички и куличи, освещают их, христосуются. Христос Воскресе!" "Воистину Воскресе!", — я просипела почти что отчетливо, страшно удивляясь издаваемому мной шипению. Не подозревая, что я откуда-то вернулась. Не зная, что скоро перестану говорить совсем.
Я вышла из комы, чего не сделали очень многие. Да и на меня врачи до сих пор странно посматривают — изучая историю болезни удивленно прищелкивают языком — не должна бы. По очевидным приметам, параметрам и признакам не должна. Но раз уж осмелилась, доживу до 100 лет.
Возвращение не означало выздоровления, до него теперь очень нескоро. Я почти что привыкла к новому своему положению "счастливицы", хотя свыкнуться совсем не выйдет никогда. Но как же сложно было в те дни привыкать к неведомому доселе состоянию прикованности к антипролежневому матрасу и полнейшей импотенции — я не могла поднять руку, сжать пальцы, завернуть постоянно мерзнущие ступни ног в одеяло. Тем более сказать, как они замерзли: после второй трахеостомии исчез и шепот.
Тем не менее, я выздоравливала. Первое время хотелось только спать или... спать. Первыми пришли в себя мысли. Вечная моя проблема, мысли обгоняют любые части тела километров на 80 и часов на 5-6. Пока они — то есть части — собираются духом, чтобы предпринять какое-либо действие, мысли уже придумали сценарий, разыграли его и принялись обдумывать следующий.
Словом, пока руки и ноги разрабатывали физиотерапевты, я думала. Не всегда, признаюсь, удачно: некоторые мысли по сей день преследуют, догоняют, рассыпая картину мира в мрачно-мутные оттенки размытых на дешевой бумажке акварельных красок. Но остальные... Остальные часто вращались вокруг моего возвращения, и как теперь будет. Отчего-то не о здоровье, о нем я вообще не вспоминала. Думала я о будущей жизни, о той, что настанет когда я смогу жить. О том, как обязательно переменюсь. Буду спокойной, ведь теперь сам собой укротится мой буйный взрывной характер, сменю безумный бунтарский имидж на скромный вид (отчего-то представлялись длинная юбка, стиля рубище, и глухой платок). Что, скорее всего, новая суть потребует отречения от всего земного. Неужто и ухода в монастырь?
На этом воображение картинку сворачивало, решительно отказываясь примириться с монастырем. Юбка еще куда ни шло, платок — в храм — безусловно. Монастырь в сознание не вмещался никоим образом.
Прошло немало времени, прежде чем я, уже в отделении хирургии, потребовала мобильник. Потребовала в письменной форме — говорить по-прежнему не могла, а писать выучилась: сначала получались палочки, уплывавшие то вниз, то вверх и кое-какие закорючки, я не отступалась и рука привыкла к ручке и печатным буквам. Включила интернет, откуда на меня обрушилась лавина волнительных сообщений и быстро выключила — буду привыкать постепенно. Так и поступила, иногда вполглаза подглядывая, что там. И однажды прочла у сына, что его обидели. ОБИДЕЛИ? У меня потемнело в глазах, я решительно не замечала, что он пишет о недоумении, не об обиде.
В момент были позабыты настрой на длинную юбку и рубище, поползновения стать милой и смиренной, намерения уйти в монастырь. В голове билась единственное желание — дать отпор обидчикам. Мысли привычно понеслись вскачь: лежа на кровати, я "забегала по потолку", срывая с себя мешающую галопу юбку, умильный вид сменил яростный оскал. Слегка успокоившись почти что засмеялась — увы, никакие перемены мне не грозили. Не стоит тревожить голову заботами, где приобрести новый гардероб, И матушкам-настоятельницам монастырей какое-то время можно не волноваться, не стану требовать пострига. Возможно, никогда. Хотя и жаль.
Недосказанность не отпускала, баламутила. Поэтому, когда ко мне приехал причащать и соборовать священник, первым делом рассказала именно о своей несбыточной надежде перемениться. Как же, так хотелось, и повод вроде настал, а я все та же. На что он поведал свою историю.
После того, как он уехал, я снова принялась думать. Вот она я — упрямая, взрывная, местами скандальная и вечно неуступчивая. В самых невообразимых штанах, с бесконечно хулиганскими прическами и обвешанная неформатными украшениями ("Елочка ты моя", — вздыхала лет еще 35 назад, глядя на меня, мама). Мне снова до всего есть дело, я опять не сдаю "своих" и не отступаю перед чужой бедой. Неужели я так и не изменилась? Неужто все было зря?
Но где-то внутри, в глубине я каждый день слышу ответ.
