Владимир Зелинский — православный священник, служащий в Италии. Это страна, большая часть населения которой всегда была католической (не считая того, что в последние годы резко увеличилось количество атеистов). Между тем, православных приходов здесь становится все больше, и отец Владимир объясняет, почему. Кроме того, нам удалось поговорить о взаимоотношениях католиков и православных, и у настоятеля прихода в Брешии оказалась очень интересная точка зрения на то, когда может произойти встреча Папы Римского и Патриарха Московского и зачем она нужна Ватикану и Московскому Патриархату. И, конечно, не обошлось без вопросов о священническом пути отца Владимира и его книгах. Собеседник обладает литературными и стилистическими особенностями, которые, по его настоянию, были сохранены в интервью.
- Отец Владимир, так вышло, что вы стали священником, возглавляющим небольшой православный приход в Италии. Сейчас много говорят о православии в Италии, почему именно в этой стране православное присутствие стало столь значительным?
- Мы видим, как захлестывает в наши дни Европу поток беженцев из Сирии и Ирака, бредущих, едущих, плывущих на ненадежных своих суденышках, лезущих с детьми на руках сквозь колючую проволоку. Но это отнюдь не единственный способ эмиграции. До недавнего времени главный поток ее был почти незаметен, он прибывал с шенгенской туристической визой и растворялся там, где меньше было риска быть выгнанным.
Законы в Евросоюзе приблизительно одинаковы и не очень гостеприимны, но в Италии они могут и помягчеть, на время отступить, войти в обстоятельства, и этот человеческий стиль их применения стал одним из промыслительных истоков итальянского "православного возрождения". Мне рассказывали, как итальянский полицейский останавливал женщину явно неместного вида, требовал документы и строгим голосом заявлял: "Синьора, ваша виза просрочена два года назад. Вы подлежите высылке. Но (уже не так строго, почти по-дружески), лучше сами уезжайте, да поскорее". "Va bene, хорошо", — отвечает синьора. — "Уеду завтра же". На том тихо и без последствий свидание ее с государством заканчивается. Не всегда, конечно, но так бывает.
Когда я оказался здесь в 1991 году (в ту пору мирянином), то застал лишь несколько священников Московской Патриархии с паствой в несколько человек у каждого. Все они были итальянцами, служили по-славянски, по-русски не говорили и не выучили до сих пор. И вот тонюсенький этот ручеек прихожан вдруг набухает и становится полноводной рекой. Отчего? Оттого что дома – нужда нуждой, а в Италии – полно долгожителей, чьи дети, сами уже пожилые, не имеют времени с родителями возиться. Так возникла новая профессия тех, кого здесь называют badante от глагола badare – присматривать, о ком-то печься или заботиться. Но, чтобы занимать рабочее место даже в чьей-то семье, надо иметь разрешение, без которого обычный итальянец, в отличие от уважающего порядок немца или француза, иной раз предпочитает обходиться. Принимая такую вот домработницу без документов, он подсчитывает: риск невелик, но платить ей можно меньше, требовать больше и с налогами не связываться.
Причем здесь православие, спросите вы. Притом, что основной поток эмигрантов в Италию до недавнего времени шел из трех стран: Румынии, Украины и Молдовы. Румыны теперь граждане Евросоюза, их число в Италии приближается к миллиону. И они, надо сказать, усердные прихожане. Всего же православных в Италии миллиона два, не меньше: украинцев, русских, молдаван, греков, болгар, албанцев, грузин, наконец, итальянцев. В каждом городе, даже небольшом, кроме румынского непременно есть и какой-то еще приход. В Болонье, скажем, их целых шесть: молдавский, русский, греческий и три румынских. Молдаване, даже румыноязычные, не ходят в храмы румынского Патриархата, а ходят в свои, московские. В нашей же Брешии, где официально прописано 200 тысяч жителей и не прописаны десятки тысяч эмигрантов без документов (самое большое в процентном отношении число во всей Италии), есть две православные румынские церкви - одна молдавская и моя. Представьте себе: молдавское село в 800 человек все целиком оказывается в Брешии или в его окрестностях. Есть еще и два греко-католических прихода: маленький румынский и самый крупный из всех - украинский - в 80 метрах от моего храма. Это не считая русскоязычных баптистов, пятидесятников и свидетелей Иеговы (запрещена в РФ).
- С чего началось ваше священство?
- Священство мое – тот самый крошечный приток, который неожиданно влился в эмигрантскую реку. Пересечение их удивляет меня до сих пор. Если же говорить о призвании, то оно родилось, пожалуй, вместе с моим крещением 22 июня 1971 года на 29-м году моей жизни. Следя за словами и действиями священника, который крестил меня в Обыденской церкви в Москве (это был блаженной памяти протоиерей Владимир Смирнов), я вдруг неожиданно осознал, что гляжу на него с некой мистической завистью. Вот человек, такой как мы, из плоти и крови, но он может соединять нас с Отцом Небесным, прививать ко Христу, посвящать в таинство жизни вечной. Как такое может быть? И откуда берутся избранники, которые подобными дарами наделены? Эта мысль проросла во мне как зерно. Раза два в России в доперестроечные времена я стучался в архиерейские врата, но в ту пору я был уже диссидентствующим молодым человеком, имевшим публикации на Западе, вход в святилище был для меня закрыт. Я смирился. Но Господь решил, что место мое вовсе не в деревенском приходе какой-нибудь Курской или Белгородской области, куда я делал попытки проникнуть, а в Черновицком селе, оказавшемся в Италии.
- Ваш приход традиционно называется "русским". Но есть ли в Брешии ваши соотечественники? Ваши прихожане – кто они?
- Вы знаете, у эмиграции есть два лица: доброе и злое. Добрым лицом она поворачивается к вам тогда, когда с самого начала все устраивается, как намечено: дамы выходят замуж зарубеж, деловые люди затевают там свой бизнес, специалистов приглашают на работу. У них сразу есть какое-то гнездо и почва под ногами. Правда, в храме их нечасто увидишь.
Злая эмиграция, куда более многочисленная, начинается с бегства. Вот мать семейства из какого-нибудь села на Западной Украине. Что-то продав, чуть поднакопив, добившись туристической визы в Польшу (Италия ей уже отказала), добирается до Неаполя, потому что туда уже уехала ее односельчанка. Та вроде уже обо всем договорилась и даже задаток за устройство взяла, но все так и осталось только посулом, а сейчас хочешь - иди собирать помидоры, там хозяин дает койку в бараке за городом, но туда еще надо ездить на автобусе и платить за билет. Работа по 10 часов в день, надо прятаться от полиции, двухнедельная польская виза давно просрочена, платят мало, но дома и того нет, и никаких туристическитх впечатлений на таких дорогах не бывает. Помидорный сезон заканчивается, и через месяц можно попробовать устроиться собирать оливы, но там платят еще меньше и койки на ночь нет.
Бросает она юг, садится в ночной поезд с сидячими местами подешевле и едет на север, в Милан или в Брешию. Ни о какой Брешии она до того времени не слышала, но ей сказали: приедешь, пойдешь на такой-то бульвар, найдешь "наших", они помогут. И вот на том бульваре садится она на лавку со своим баулом, ждет, когда появятся "наши". Где-то там осталась ее семья, которая без нее не выживет, или взрослые дочери, которым надо бы дать образование, или муж-инвалид, коему необходимо оплачивать лечение, а он там один, поди, запивал, старики-родители с нищенской пенсией, дом, который надо достроить, соседи, огород, ридна мова. А здесь? Здесь будут мытарства: поиск ночлега, потом устройство, морока с чужим языком, бегание от полиции, а затем, когда чуть уладится, наоборот, долгие очереди за справками в квестуру (местное полицейское управление). Все это мучительно, тоскливо, бесправно. Вот она-то, судьбе "бросающая вызов женщина" ("Август" Б.Л.Пастернак), и вольется в мою паству.
И как же будет счастлива, когда здесь, на чужбине, неожиданно для себя переступит порог православного храма. В конце концов, все как-то перемелется, да и с видом на жительство через годы хлопот образуется, и работа какая-нибудь да найдется, скажем, сидеть со старухой с Альцгеймером 24 часа в сутки с перерывом на несколько часов в неделю. И она их тратит на церковь. Есть в нашем приходе и несколько русских, белорусов, сербов, молдаван, есть даже 2-3 итальянца, но вот эта оказавшаяся в омуте чужой жизни украинка со своими пожитками и пока без места, она и есть самая характерная, ключевая моя прихожанка. Для таких как она мое служение. Я еще не овладел их языком, но должен его выучить. Потому что я к ним очень привязан. И, смею думать, взаимно.
- Получается, что русских в приходе практически нет. А вам было сложно оказаться в небольшом итальянском городке, где средний интеллектуальный уровень и уровень интересов далек от совершенства? Скучаете по общению с единомышленниками? Как выходите из положения?
- На Западе, как правило, нет столь резкой границы между культурными столицами и провинциями. Не как в России, где за кольцевой дорогой Москвы — сразу другая страна. Единомышленников всегда не хватает. Но оказавшись сначала во Франции, я сказал себе: никаких национальных гетто, никаких замкнутых языковых аквариумов, отделенных тусклым стеклом от чужого "аборигенного" мира. Как человек, владевший языками и немного пером, я стал писать во французские и итальянские газеты (моему сотрудничеству с парижской газетой La Croix уже больше 25 лет), появляться в богословских журналах и на разных конференциях. Из сотен моих докладов и публикаций у меня сложилось и вышло несколько итальянских и несколько французских книг. Их темы: православие, Россия и Русская Церковь, мученики, молитва, учение о Церкви, почитание Богородицы, Христос. На Западе, если ты открыт ему, то и востребован. Что до дружеского общения, то оно большей частью выливается в переписку. За свои итальянские годы я написал, наверное, не менее 15 тысяч писем. В 90-е годы на бумаге, сейчас — в виртуальном пространстве. Письма лучше, чем разговор.
- Вам приходится ориентироваться на прихожан, делать уступки им? Например, проповеди. Вы бы их усложнили, оказавшись в иной ситуации?
- Проповеди (чаще всего две: одну после Евангелия, вторую в конце литургии) я произношу на "антиохийский" манер, то есть с упором на историческую реальность Воплощения, которое случилось не где-то когда-то, а на такой-то твердой земле, в конкретнейшей, ощутимой кожей "полноте времен". Стараюсь при этом преодолеть тот отвлеченный налет бестелесности, который остался в восприятии Писания после многолетних проповедей моих коллег, добрых украинских батюшек. То, что Воплощение исторично, доказывать не надо, но мне хочется показать, как это невместимое чудо вошло в жизнь людей. Таких, как мы с вами. Они, по слову Иоанна Богослова его "видели своими очами" и вместе с ними "осязали руки наши". Стараюсь передать это прикосновение, и слушателям моим нравится узнавать вещи, о которых они не подозревали. А иначе можно 30 лет проповеди благочестивые слушать, но об основах веры, о том, что было от начала, не узнать почти ничего.
- Сложно оказаться православному священнику в насквозь католической стране? Как вас принял тот мир? Вы общаетесь с католическим духовенством? Что обсуждаете чаще всего или в первую очередь?
- Насквозь католической Италия была 100 лет назад. Потом она пережила фашизм, войну, а после нее живет при совершенно светском правлении, которое поначалу даже старалось быть христианским. Католичество, кстати, не пустило фашизм в глубину итальянской души, в отличие от двух удавов, обвившихся каменными кольцами вокруг захваченных ими народов, — от нацизма или коммунизма. Я не сторонник мифов о Римской Церкви, которая либо безраздельно властвует, либо неотвратимо умирает, во всякой вере меня притягивает то, что подлинно и способно удивлять. Во время войны итальянская армия (АРМИР), воевавшая на юге России и окруженная под Николаевкой, очень не хотела сдаваться в плен. Любой ценой не хотела, она и без плена промерзла до костей. И солдаты решили: у русских пуль меньше, чем у нас тел, взяли русскую икону Донской Богоматери и с этой иконой пошли по снегу прямо на наши пулеметы. Сколько тысяч их там погибло, не знаю, но какая-то часть прошла, вернулась в Италию. И кто жив, до сих пор считает своей спасительницей Донскую Мадонну. Образ этот хранится где-то в Венеции.
Конечно, это было давно, тогда и солдаты другие были, вот пример сегодняшний. Среди моих друзей есть такой католический священник Данило Фенаролли. Он основал общину "Вифлеем" для детей и подростков с физическими недостатками, часто оставленных родителями. Там их сейчас около трехсот. Но проблема в том, что этот дом находится в северном Камеруне, совсем недалеко от границы с Нигерией, в какой-нибудь сотне километров от зоны действия "Боко Харам" — армии мусульманских террористов. На ее территории все христианские церкви уничтожены, священники убиты. Оттуда, где Данило основал свой центр, местные, черные священники и пасторы уже ушли, остался один он — белый. "Боко Харам" может дотянуться до него каждый день и не просто убить, но запытать до смерти. Но, чтобы уехать, бросить этих ребят, и речи нет. А посмотришь на него: обычный мужик за 50. Всегда бодро настроен, с шуткой на устах, никакого там особого "молиться-поститься", станешь ему говорить про геройство его, он тебя и не поймет. Кстати, этой "Боко Харам" и проникать теперь самой необязательно, она запускает 10-летних детей в Камерун, и они самовзрываются, начиненные бомбами.
Вы спрашиваете: как меня принял тот мир? Пожаловаться не могу. Особенно хорошо он услышал призыв о помощи больным (часто смертельно) детям в Детской клинической больнице в Москве. Это была еще инициатива отца Александра Меня в последний год его жизни, в которой мне довелось здесь участвовать, пробуждая, так сказать, отклик солидарности. В начале 90-х годов я выступал по приходам, писал, объяснял, просил о помощи. И реакция иногда была удивительной: люди собирали деньги, лекарства, оборудование для больницы. Одних ТИРов с одеждой (ТИР – грузовик, размером с вагон) было отправлено три или четыре. Но наиболее великодушной страной оказалась Германия. После публикации моей статьи в Süddeutsche Zeitung в 1994 году (ее перевел и рекомендовал Лев Копелев) целая туча благодеяний пролилась тогда над нашими подопечными.
- И все же, каким вы видите сегодня практическое отношение Католической Церкви к православию?
- В Италии есть четыре русских православных храма, построенных до 1917 года: во Флоренции, Бари, Санремо и Мерано. Недавно российское правительство выстроило еще церковь св. Екатерины в Риме. Один греческий храм, которому 500 лет, есть в Венеции и один сербский – в Триесте. Еще два или три десятка общин приютились в частных домах или как-то устроены под крылом местных муниципалетов. А остальные 400 православных общин всех православных народов и канонических их юрисдикций? Где они служат? Кто дал им стены, крышу, приют (в большинстве случаев бесплатно)? Вот и ответ на ваш вопрос. А мы, православные, все прибываем и все новые храмы требуем. Причем это должны быть именно "наши" храмы, потому что католикам, как и нам, попеременно служить на одном престоле не рекомендуется. И в этих чужих, приютивших нас стенах по Служебнику, который явно такого не предусматривал, мы молимся и о "создателях храма сего".
А ведь есть еще копты с их почти 100% религиозной практикой. Им тоже храмы нужны. А также сотни греко-католических приходов, которые тоже охотно пользуются римо-католическим гостеприимством.
Знаете, кто самый читаемый здесь религиозный философ? Отец Павел Флоренский. Встретив начитанного католика, можно поручиться, что он прочел "Иконостас", хотя любовь к чтению – далеко не главная итальянская добродетель. Икона миссионерствует повсюду даже без наших усилий. А в "Иконостасе", если помните, немало антикатолических стрел заложено. Но они никого не ранят, ни в кого не вонзаются. Не говорю уж о Достоевском, старце Силуане или "Откровенных рассказах странника". Флоренский переведен буквально весь, вплоть до забытой рецензии на "Золото в лазури" Андрея Белого. Это началось недавно, после публикации его лагерных писем родным. Он потеснил даже Павла Евдокимова, писавшего во Франции и прежде всего для западного человека.
- Обычно эмигранты ругают Запад. Вы, по-моему, только хвалите.
- Будем объективными. Щипцы инквизиторов и пробковые шлемы колонизаторов остались позади. Как и кошмары эксплутации в период первоначальных накоплений. Третий мир вовсю ругает Запад и часто справедливо, но валом валит именно сюда, а не в богатые арабские страны. Здесь не бывает еретиков или инакомыслящих, каждому дано право сказать "нет" чему угодно. Падая, вы не разбиваетесь насмерть, потому что повсюду существует какая-то "социальная подушка", которая смягчит потерю работы или неизлечимую болезнь. Здесь вы не умираете, корчась от боли, потому что вам не на что купить лекарства. Их дадут в крайнем случае и так. И родителям не надо продавать единственное свое жилище, чтобы вылечить ребенка. Запад – далеко не рай, он полон своих пороков, и все же только здесь, полагаю, достигнута та степень личной свободы и человечности, которой до сей поры не было в истории, в том числе в истории того же Запада. И вместе с тем именно из этой толератности и гуманности, напрочь притом лишенной страха Божия как начала Премудрости, пробиваются ростки новой тоталитарной утопии, которая завтра заколосится на нашем поле.
Это утопия захвата власти над жизнью, проект пересоздания, переформатирования человека по собственному образу, исходя лишь из того, что "отныне и впредь все решаю я". Это тоталитаризм коллективного субъекта, спроецированного на творение. Расшифровка генетического кода с перспективой его модификации, гендерная теория, которая насаждается в школах, выбор пола будущего зародыша (а затем и самой личности), производство людей в пробирках, женское чрево, которое сдается напрокат для вынашивания чужого ребенка, принципиальное и очень притом агрессивное уравнивание нормы полового влечения с ненормой, когда уже слово норма воспринимается как невыносимое оскорбление с покушением на права – все это для меня признаки нового вызова, который человек невольно (ибо меньше всего о том думает) бросает Творцу. Как соединить эту достигнутую свободу и человечность, которых никак не отменишь, с верностью замыслу Божию о человеке? Ни у кого из нас нет готовых решений. У меня будет об этом доклад на международной конференции в Бари в конце ноября.
- У журналистов есть такая шутка: если тебе не о чем писать, надо позвонить какому-нибудь известному священнику (ньюсмейкеру) и задать вопрос – как скоро состоится встреча Патриарха Московского и Папы Римского. Как вы полагаете, эта встреча действительно нужна и важна? Или это дань мифологии?
- Папе такая встреча действительна важна. Он видит себя представителем вселенского христианства. Разнообразие культур, народов, традиций, литургических форм, но: да будет едино стадо и един пастырь. А как начало единства - диалог и поиск взаимопонимания со всеми. Православная позиция, если брать жесткий вариант, такова: есть Церковь Христова и есть отпадшие от нее сообщества. Вы спросили, что мы обсуждаем на встречах с инославными? Это и обсуждаем — когда же мы станем единой семьей. И очень бывает трудно объяснить сегодняшним католикам и протестантам, что с ортодоксальной точки зрения отпадшие суть именно они, что в семью их брать Восток не собирается, диалога с ними не ищет. Коснейте в ваших ересях, нам помогайте, но нас не трогайте. Даже предложение общего празднования Пасхи по любому календарю, пусть и юлианскому, порой воспринимается как грубое вмешательство в наши православные дела. На что на Западе реагируют так: но ведь Христос сказал "да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне". Вы кого больше слушаете, Господа или ваши каноны и "предания старцев"? Сегодняшние католики — чада Второго Ватиканского Собора — напрочь забыли, что всего лишь 100 лет назад они были еще нетерпимее к некатоликам, чем сегодняшние православные к инославным.
Мне довелось быть приглашенным к столу Иоанна Павла II. Причем несколько раз. Еще до священства. В этом не было ничего исключительного, польский Папа никогда не садился за стол один. За его завтраками, обедами и ужинами в Ватикане или в Кастель Гандольфо перебывали люди со всей планеты. Он стремился к неформальному общению, расспрашивал всех обо всем. Помню, как не без юмора он сказал мне (это было в ноябре 1988 года) в нашу первую встречу: "Я всегда хотел попасть в Москву, а меня всегда относило в Рим. И сейчас хочу, но едва ли попаду". И не попал. Не думаю, что и папа Франциск попадет. Отчетливо представляю его интерес и даже любопытство, но никак не могу понять, что такая встреча может принести Патриарху. Вот защелкают сотни телекамер со всего мира, не станет ли наш Святейший только фоном для знаменитого гостя? Да и фундаменталистское тяжелое крыло тоже не дремлет, очень даже бьет по воде. И когда надо, мигом припомнит многие встречи с папами бывшего председателя ОВЦС. Кстати, мне довелось присутствовать при первой такой встрече, когда Иоанн Павел II принимал участников конференции, посвященной 1000-летию Крещения Руси. Она проходила в Венеции и в Риме в ноябре 1988 года. В числе участников был и архиепископ Кирилл. Слишком много узлов завязано на земле, которые предстоит развязать, чтобы поверить в их скорую встречу.
- Краткие биографические справки дают обрывочные сведения: Владимир Зелинский уехал из России после того, как написал христианскую книгу, и на него начались гонения. Но я посмотрела даты, посчитала и выяснила — книгу вы написали в 1981 году, вам тогда исполнилось 39 лет. Уехали через 10 лет. При той власти, которая не преследовала за книги религиозного содержания. Что же произошло на самом деле? Почему вы уехали?
- Я в сущности формально не уезжал. Я остаюсь российским гражданином, став еще и итальянским. В 1991 году я был приглашен местным католическим университетом преподавать русский язык и литературу. В ту пору Россия была в центре внимания, всюду открывались русские кафедры. Ну, думаю, на год-два, но как-то само собой получилось, что врос корнями в эту жизнь, дети пошли в школу, один годовой контракт следовал за другим... Но есть и более важный промыслительный план. Видно, Господу было нужно, чтобы мои пути пересеклись с путями той женщины, не знающей, куда ей деться, о которой я упоминал. И с сотнями таких, как она. И мы оказались нужны друг другу. Честно сказать, когда я искал священства, то меньше всего думал о ней. А думал я о том, что стать священником – значит дойти до конца в призвании стать самим собой. Но священник существует не для себя. Обращая других, обращаешься сам. Это процесс, который не должен прерываться. Также как, когда принимаешь чужие исповеди, безмолвно каешься сам.
- Что значит для вас обращение?
- Обращение — это репатриация. Так Израиль называет иммиграцию евреев, чьи предки покинули его 20 веков назад. Репатриация в землю обетованную, где мы когда-то родились. То, что "душа по природе своей – христианка" (Тертуллиан), для меня истина, проверенная опытом. Опыт же мой состоял в том, что родившись в совершенно неверующей советской семье, я прожил всю юность и молодость атеистом. Даже не агностиком. Хорошо помню яростные споры с вашим батюшкой, Мария, будущим отцом Владиславом. Он был истово верующим, я же исповедовал тогда философию абсурда. Кстати, неверующие экзистенциалисты, которых я усердно читал тогда: Мальро, Камю, Хайдеггер, Сартр и другие — как раз незаметно из непроглядных глубин метафизического одиночества подвигали меня к выходу к свету. Многим я обязан и Симоне Вейль и ее муке "в ожидании Бога". А после крещения я прочел немало книг по аскетике: и русских мыслителей, и кого-то из Отцов. Но обращение или возвращение, как я его называю, берется не от книг. Это событие освобождения твоего внутреннего человека, задавленного внешними его страстями, предвзятыми мениями, эгоцентризмом, средой, историей, бытом. Душа распахивается, пусть на минуту, и Господь входит в нее и говорит: "Я здесь с тобой и был с тобой всегда, но ты не видел и не слышал Меня". И Он становится реальней, чем ты сам. Такая минута пронизывает всю жизнь.
- Об этом вы и написали книгу, за которую за вас "взялись"?
- Нет, та книжка называлась "Приходящие в Церковь". Она была о религиозном возрождении 70-х годов, меня просили ее написать. Честно сказать, собирался опубликовать ее только в переводе на французский, но она, как рыба, буквально выскользнула из моих рук и ушла в широкое плавание, впервые появившись не где-нибудь в тихом месте, а на самом зловещем тогда радио "Свобода". И "Свобода" принялась ее методично вещать, а вслед за ней в отрывках и "Голос Америки", и "Немецкая волна". Они с аппетитом расправлялись с ней как с законной добычей. У меня было ощущение, что у меня сверлят зубы. Ибо время тогда было самое душное для нашего брата, подпольного литератора. Только что умер Брежнев, пришел Андропов и начал укреплять дисциплину, прежде всего, идеологическую. Всех вольных стрелков самиздата к тому времени уже пересажали. Четыре года, до конца 1986 года, когда началось освобождение диссидентов из лагерей, я жил ежедневным ожиданием ареста. Солженицын писал в "Архипелаге": ожидание тюрьмы иной раз хуже тюрьмы. Но настоящие, не только "выжидательные" неприятности начались в январе 1985 года, когда мой друг Феликс Светов (муж Зои Крахмальниковой) был арестован, а у меня был обыск. Зою арестовали в августе 1982 года за выпуск альманаха "Надежда". Но и после ареста Зои "Надежда" продолжала выходить, и тогда было решено любой ценой это прекратить. За это Феликс и поплатился арестом, а нам, читателям, подарил потом очень сильную книгу "Тюрьма". Я был намечен следующим в случае выхода еще одного выпуска "Надежды", ибо на меня, как я недавно узнал, было выделено особое дело. Не случись перестройки, мне пришлось бы заплатить по полной программе, притом не совсем за свое, ибо к "Надежде" я не имел прямого отношения. Но и собственное мое досье было достаточно богатое, хватило бы с лихвой. На обыске у меня взяли 9 мешков книг, писем, рукописей, в то время это был рекорд Гиннеса в диссидентской среде, в основном за счет иностранных книг. Ибо все, что было на латинице, независимо от содержания, забиралось без рассуждений. Потом допросы, беседы, посулы, угрозы, уговоры к сотрудничеству. Баланды вкусить не пришлось, но чуть-чуть досталось "соленой пеной по губам".
- А до этого вы чем занимались?
- По сравнению с тем, как прожил два с лишним последних десятилетия на Западе, я, можно сказать, отдыхал. Работал в Институте философии, занимался самообразованием, подрабатывал переводами, писал диссертацию о Хайдеггере, потом свою первую книгу "Открытие Слова", крутился в самиздате, полдюжины моих статей под пвседонимами появилось в разных выпусках "Вестника РХД". Дорога в официальный философский мир была для меня заказана: крестившись, я сам ее от себя отрезал. В 70-е годы образовалась негласная община, вытесненных на обочину системы. Воздух ее давно рассеялся, но о нем можно сказать словами Федотова, "блажен тот, кто когда-либо им дышал".
- Кто для вас были (и есть) ориентиры на пути православного священника?
- Их было немного. Мой первый духовник – протоиерей Николай Педашенко, который был на покое и принимал дома. Архимандрит Таврион Батозский из Преображенской пустыни под Ригой: четверть века он провел в лагерях и излучал радость, служил радости. Я писал о них в книжке "Приходящие в Церковь". Отец Александр Мень, который с удивительной его харизмой и безмерной начитанностью мог быть "всем для всех" и на допросах в КГБ умел оставаться добрым пастырем. Много раз мне приходилось присутствовать на домашних беседах митрополита Антония Блюма и быть на его службах. От его молитвы исходила какая-то покоряющая сила, которая так чувствуется в его книгах. Очень важной, уже незадолго до священства, была встреча с отцом Габриэлем Бунге (еще до его перехода в православие), как и с отцом Борисом Бобринским, известным богословом в Париже, который и напутствовал меня на рукоположение.
- Мои знакомые священники в России часто жалуются на то, как малы их зарплаты, как ничтожны доходы. Можно ли прожить на зарплату священника в Брешии многодетной семье (как ваша)?
- "Мне послышалось престранное слово", — как говорил гоголевский Манилов — зарплата. За свое священство никаких зарплат я никогда не получал. У меня есть небольшая итальянская пенсия, плюс пенсия российская, совсем символическая, ну и службы что-то приносят. Словом, выживаю. И в России, и в Италии я всегда работал. Здесь преподавал 16 лет, потом еще пять лет комплектовал книгами из Восточной Европы, в основном российскими, библиотеку нашего Университета Святого Сердца. Для этого два раза в неделю ездил на поезде в Милан (в 100 км от Брешии). На этой чудной работе я оставался бы до сих, если бы итальянский закон не отправил меня на пенсию в 70 лет. Есть еще конференции, статьи, переводы. За свою жизнь один или с женой мы перевели не меньше 20 томов всякой богословской литературы, в том числе довольно объемистых. Кормимся, по апостолу, "от рук своих", неразлучных с клавиатурой, за все благодарим. Фортуна, заведующая материальными благами, никогда не преподносила мне дорогих подарков. Ни в западной жизни, ни, тем более, в советской.
- Я начала читать вашу книгу "Взыскуя Лица Твоего". Название пугает. С точки зрения литературной она поэтичная, легкая, красивая. Вместе с тем, очень серьезная. Пожалуй, даже слишком, для тех, кто приобретает в церковных лавках рецепты воспитания детей, исповеди или душевную беллетристику. Ваш читатель — кто он?
- "И каждый читатель как тайна, как в землю закопанный клад..." (Ахматова). Идеальный читатель должен быть, прежде всего, другом или внимательным слушателем, который слышит не только то, что в слове, но и то, что за словом. Что касается заглавия, то ничего в нем нет загадочного: "Сердце мое говорит от Тебя: "ищите лица Моего". Это слова 26-го Псалма. Верить означает не утверждать что-то о Боге, но искать Лица Божия сердцем и "всем разумением твоим".
- Какую из ваших книг вы бы рекомендовали в первую очередь человеку, незнакомому с ними?
- Ту, которую вы читаете. В основе этой книги лежит вопрошание: что, в конечном счете, делает меня христианином? Рецепты православного воспитания, количество протеинов, которое дозволено вкушать в пост, гипотезы о встрече Папы и Патриарха и тысяча подобных проблем, они, конечно, важны, но все они вращаются вокруг того единого на потребу, которое заложено в ядро нашей личности. Словно вера — вещь сама собой разумеющаяся, она состоит из таких-то мыслей и таких-то действий. Но меня, бывшего атеиста, всегда интересовал прежде всего тот слой души, где завязывается связь человека с Богом. И я постарался уйти в его глубину, побыть в ней, потому что она полна обетования ошеломляющей встречи. Иоанн Богослов говорит: "Был Свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир", и это основа моего исповедания. Но где он, этот Свет? Как узнать его? Есть тайна Воплощения, которую мы еще не разгадали и не разгадаем до конца, она не есть нечто неподвижное, она раскрывается все время заново, и каждый человек, и прежде всего христианин, есть особая история Слова Божия на земле. Моя книга о следах Его тайны, Его присутствия, Его любви во мне, в тебе, в каждом из нас. Я верю во вселенскость Вести Христовой, обращенной ко всем народам, и, вместе с тем, в личный, неповторяющийся характер ее усвоения. Потому так режет мой слух петушиный крик национальной похвальбы, словно границы моей истины совпадают с границами моей нации и страны.
В этой книге есть глава "Несведущая мудрость детства" о том, что раннее детство, самое раннее, еще до пробуждения сознания, несет в себе видимый знак связи человека с Богом. Потом она стирается, уходит в тень. Об этом я написал другую книгу "Ребенок на пороге Царства", поменьше и полегче, чем "Взыскуя Лица". Она возникла из вопроса: почему Иисус с такой настойчивостью говорит, что мы не войдем в Его Царство, если не умалимся, не станем как дети? Только для того, чтобы мы стали наивными и послушными? Нет, я думаю, что Его слова следует понимать не только в очевидном, этическом, но и в глубинном онтологическом смысле. Речь идет о тайне творения человека, которую мы можем "настигнуть" взглядом или мыслью только в самом начале жизни. И человек по замыслу Божию должен вернуться в эту тайну, стать тем, кем он был задуман и вылеплен Творцом. "Ребенка" я написал по-русски, на итальянский его перевел мой сын Павел и добавил послесловие.
Вот эти две книги, если говорить о русских, для меня более всего важны.
- Я не буду спрашивать, не хотите ли вы вернуться в Москву, спрошу – без чего или без кого вы скучаете настолько, что приезжаете сюда?
- Скучаю, конечно, по людям. Но общение с ними облекается в слова, а для слов сегодня нет расстояний. Есть еще притяжение прошлого, а в Москве — ее "церквей благоуханных соты" (Мандельштам). Но то, что мне ничто не может возместить, это русский лес, деревья, кусты, просеки, травы, былинки, запахи, бабочки, грибы каждый раз в новом их сочетании. Не решаюсь сказать - откровении. Когда я приезжаю в Москву, я, прежде всего, иду в мое Подмосковье, а иногда добираюсь до давнего друга в Костромской области на несколько дней. Собираю запас на целый год.
- В Италии этого нет?
- Италия славится красотой, эту славу не отнять, но при этом на небольшой территории ее красоты размещается еще и девятая экономика планеты. И сосредоточена она в основном на севере, в Ломбардии. В Италии живут тем, что производят, ничего не добывая из земли. Леса на севере ее были вырублены еще в позапрошлом веке. Мой древнейший город, а ему не меньше 2000 лет, в котором есть и мощи православных святых и остатки Форума первого века – один из самых деловых. Каждый квадратный метр чему-то служит и для какой-то цели используется. Поначалу это нагнетало на меня тоску. Растительность осталась в горах, напротив моего окна стоит гора Маддалена, это начало Альп, поросшая лесом, летом и осенью часто отправляюсь туда на прогулку. Время от времени сажусь на велосипед и отправляюсь куда-нибудь на пару часов, словно в поисках утраченной родины - былой, российской, но и той, которая ждет нас. У меня есть непреходящее ощущение, что все сотворенное, видимое нами, граничит с какой-то иной неведомой, но обещанной нам реальностью.
