Итоги Года литературы подводит директор Государственного литературного музея, ученый, педагог, общественный деятель Дмитрий Бак.
- Хотели бы подвести итоги Года литературы, они и традиционные, и особенные, почему и приехали к Вам. Думаю, мало что изменилось за это время — за 365 дней невозможно заставить полюбить читать, вызвать необратимый интерес к литературе, но можно дать начало чему-то, поддержать.
- Конечно, за год или два года нельзя добиться, чтобы появилась великая литература, чтобы были написаны великие произведения. Это была бы очень утопическая надежда, но можно и нужно пытаться сделать что-то, что улучшит условия бытования литературы, поддержит чтение, писателя, читателя. На мой взгляд, в этой сфере все-таки сделано очень много, потому что очень плодотворно работал оргкомитет. Рядом оказались и представители различных государственных ведомств, которые имеют отношение к литературе, и писатели, и издатели, и руководители подведомственных учреждений, как принято говорить. Сделано много, и я бы привел примеры проектов, которые будут продолжены. Это очень важно, чтобы были совершены такие инфраструктурные изменения, которые могли бы влиять и дальше на этот процесс.
Начну с неожиданной стороны, сейчас в стадии разработки, в стадии завершения находится преподавание языка и литературы в школе. Эта концепция разрабатывается рабочей группой во главе с Сергеем Нарышкиным, председателем Государственной думы Федерального собрания РФ. Новый статус литературы и языка, официально закрепленный в концепции преподавания, это очень важная вещь, это документ стратегический. Сейчас он проходит общественное обсуждение. Мне, конечно, виднее то, что происходит на музейной территории, между музеями России и Государственным литературным музеем, в котором я работаю, и здесь тоже есть целый ряд проектов, которые будут продолжены.
Мы впервые создаем энциклопедию литературных музеев, которая со временем превратится в портал, потому что выясняется, что просто нет реестра разных литературных музеев, и эта сеть действует очень разобщенно. Между тем сеть литературных музеев может играть такую же роль, как телефонная сеть для Интернета. Это издание стратегическое, это не только две книжки, не только портал, но и система взаимодействия.
Мы только что, буквально в эти дни, создали ассоциацию литературных музеев. Инициативная группа включала 15 крупных музеев: это "Ясная поляна", это Всероссийский музей Пушкина, это Государственный литературный музей, это музей Лермонтова в Тарханах и т.д. Мы надеемся, что будем экономить бюджетные деньги по сути дела, потому что ведь можно консолидировать бюджеты разных уровней, музеев, чтобы, например, одну и ту же выставку показать в разных музеях и получить синергетический эффект. Что касается Государственного литературного музея, то у нас, конечно, есть несколько базовых проектов. В России в последний год открыты несколько литературных музеев, очень важных. Это музей Иосифа Бродского в Петербурге, это музей Василия Белова в Вологде, Александра Солженицына в Кисловодске. После реставрации открыт заново дом-музей Пришвина в Подмосковье. Мы очень рады, что два музея открыты в составе Государственного литературного музея, это крупное достижение. Мы завершаем реконструкцию нашего нового здания на Зубовском бульваре, и у нас есть такой прекрасный замысел — каждый год открывать там по 2-3 открытых хранения. Открытое хранение – это фондовое хранение музейных предметов, к которым есть, тем не менее, доступ посетителей. Это небольшие музеи, по сути дела. Среди них, мы надеемся, будет музей Осипа Мандельштама. Мы это делаем совместно с мандельштамовским обществом. Мандельштам впервые приобретет приют, хотя и не мемориальный. Конечно, к этому дому он не имел отношения. Здесь же будут музейные экспозиции, посвященные Андрею Вознесенскому, Алексею Ремизову, Александру Вертинскому, Владимиру Бонч-Бруевичу, основателю нашего музея, чей архив второй по величине после Льва Толстого. В этом доме будет открыто 6-7 музеев литераторов ХХ века. Кроме того, и сам этот дом замечательный: там жил Шилейко, муж Ахматовой, отец Сергий Булгаков, Вересаев. Эта стратегия открытия новых музеев для нас очень важна. Есть и другие достижения.
Очень плодотворно работает Институт перевода, который возник по инициативе Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Сейчас идет согласование проекта по изданию 100-томной русской библиотеки на английском языке в США. Это очень крупный проект, необыкновенно важный для продвижения русской литературы. Очень важные усилия прилагаются для того, чтобы составить еще одну карту, не музейную уже, а литературную карту культурных гнезд, потому что мы потеряли понятие российской литературы. Есть русская литература, есть литература различных народов Российской Федерации. Вот то, что называлось в XIX веке российской литературой, а в ХХ веке называлось странным словосочетанием "советская литература", это совершенно потеряно. У нас нет единой картины развития литературы в этих культурных гнездах в городах и губерниях России. Это очень серьезная задача. И мы тоже собираемся ее решать. Кроме того, вы знаете, какие серьезные усилия предприняты для поддержки чтения, какие выявлены проблемы и какие составлены прекрасные документы-мониторинги. Я бы здесь выделил работу российского книжного союза под руководством Сергея Вадимовича Степашина. То, что сделано в этом году, это незаменимо, поскольку является программой действия на будущее.
Я бы выделил судьбу толстых журналов, как нерешенный вопрос, потому что толстые журналы и московские, и петербургские, и региональные – это культурное достояние России. Но у них двойственный статус. Не очень понятно, это предметы культурного наследия или, по-прежнему, это издательские предприятия периодической печати, которые приносят прибыль и так далее, и так далее. Я склоняюсь к первой точки зрения.
Если говорить о том, что это наследие, которое не может приносить доходы, и только государство способно популяризировать и сделать что-то, чтобы они продолжали жить, тогда это одно. Если это действительно история каких-то получастных образований, организаций, изданий, то тогда нужен совершенно другой подход.
Толстые журналы– это часть культурного наследия. В XIX веке, когда один из соратников Пушкина отмечал в письме силу повременных изданий, это был, прежде всего, бизнес. Нельзя от этого уходить. Высокая литература, низовая литература — все эти категории очень условны. В России никакой литературы, кроме коммерческой, в XIX веке не было. И Пушкин был человеком, который очень профессионально относился к гонорарной системе. Поэтому, кроме того, толстые журналы были тем инструментом, через которые делались литературные репутации. Никто бы не стал сдавать книгу раньше толстого журнала. Всего этого сейчас нет. Толстые журналы – сейчас это замечательный экспертный орган, но он настолько же важен для русской культуры, как "Ясная Поляна" и как другие музеи другие. Их просто нужно в качестве культурного наследия взять на дотацию. И другого выхода нет. Это нужно сделать. Это небольшие деньги. Я даже думаю, что нужно создать такие объединения музеев и литературных журналов при них. Я думаю, что это серьезный проект, и он может быть как-то поддержан.
Наметились тревожные тенденции по сокращению количества книжных магазинов. Это очень серьезная боль. Здесь есть два главных вопроса. Первый вопрос связан с НДС. Во многих странах книги облагаются НДС, они были бы резко дешевле, если бы это было так, потому что книга приравнена ко всем прочим товарам. Книга превращается в товар, и поэтому выживают далеко не лучшие образцы книжной продукции. Второй пункт дискуссии – это ставки аренды книжных магазинов, которые исчисляются так же, как и ставки других коммерческих торговых предприятий. Между тем значительная часть площадей книжных магазинов должна и может отдаваться для презентаций, для литературной жизни. Это идея XIX века. Лавка Смердина на Невском – это был литературный клуб, по сути дела. Литературные клубы в подвалах Москвы умерли, к сожалению, мы это прекрасно знаем, литературные кафе практически все остались в 1990-х и 2000-х годах. Поэтому значительная часть площади книжных магазинов должна использоваться для пропаганды книги. Но если это облагается тем же сбором арендным и налоговым, как и другие площади, то все это пропадает. Вот возьмите университет. Университет средневековый – это одна история, просто отвлеченные семь свободных искусств, они ни к чему не готовят. Университеты эпохи Гумбольдта и Уварова – это другая история. Это попытка нащупать взаимодействие с государством при сохранении университетской автономии. Университет американского образца – прагматический, основанный на философии Джона Дьюи, это университет, который готовит к какой-то профессии. Это третья история. А сейчас университеты – это научные центры, иногда производственные центры. Очень меняется все. Так и музей. Музей, собственно говоря, Британский музей, Румянцевский музей – это не совсем то, что мы думали. Это одновременно и библиотека, и архив, и музей, и научный институт. Именно такой была концепция Владимира Бонч-Бруевича, который основал Государственный литературный музей в середине 1930-х годов. Мы как раз таким музеем стараемся быть. Это сохранение синтеза очень важно. Литературные музеи находятся в тренде в мире: и во Франции, и в Англии, например, современные теоретики выражают очень много сомнений по поводу целесообразности экспонирования предметов, связанных с литературой. В Германии, наоборот, как и в России: мы по-прежнему считаем, что это возможно. Эти сомнения возникают, потому что тот эффект, который мы получаем от книги, то впечатление, которое мы получаем от книги, оно совсем другое по сравнению с тем, что мы чувствуем, когда видим ручку писателя, или перо, или его рукопись, или его камзол. Между тем, как картина, висит ли она в музее, в частном собрании или в церкви, она равна себе. Она и создана для того, чтобы на нее смотрели. Поэтому литературные музеи отстают в целом на музейной карте. Нужно очень много сделать для того, чтобы они стали не просто местом, где хранится, учитывается, описывается, реставрируется культурное наследие, хотя это, конечно, самое главное. Без этого музея нет, но стало бы таким экспертным инструментом формирования литературных репутаций. Если картину какого-то художника покупает Третьяковская галерея, нам все понятно. Он значителен, он важен. Музей живописи является этим экспертным инструментом в создании истории живописи. Литературные музеи пожинают то, что канонизировано за их пределами, причем давным-давно. Вот кем-то когда-то было решено, так получилось, что Лермонтов – великий поэт, мы поэтому отмечаем его 200-летие. Ничего не хочу сказать против гениального Михаила Лермонтова, но мы не имеем никаких ключей к современности. Да, мы опять будем ждать 100 лет, чтобы кто-нибудь из наших нынешних писателей был где-то еще канонизирован, а потом будем лихорадочно собирать их вещи, которые к той поре будут потеряны. Так получается.
Музей должен стать экспертной точкой, где встречаются профессионалы и где выявляется зернистая структура современной классики. Очень трудно понять человеку, который настроен на такое восприятие литературных музеев, как хранителей старины, что литература продолжается. Где ваши Толстые, где ваши Достоевские – это обычный вопрос. Они есть. При жизни Толстые и Достоевские не были теми Толстыми и Достоевскими, которыми мы их считаем сейчас. Роман Достоевского "Бедные люди" в 1846 году был другим романом, потому что те, кто его читал, думали, что они держат в руках произведение дебютанта. Это так и было. Они не знали, что тот же человек напишет роман "Братья Карамазовы". Поэтому Государственный литературный музей стремится стать вот такой экспертной площадкой и поэтому на нашей территории в неделю проходит до ста разных мероприятий: встречи, презентации, концерты, дискуссии, круглые столы, научные конференции. Мы к этому стремимся, и это прекрасно. Это и музей Чайковского, и музей Пастернака, и музей Лермонтова, музей Чехова, музей Серебряного века. Все это очень активные действующие площадки. Мы надеемся, что таким образом постепенно приобретаем новое качество. Все это, между прочим, было оформлено и консолидировано именно в Год литературы. Вот эта самая рефлексия над ролью литературных музеев необходима. Без нее нельзя. Мало, недостаточно просто собирать и хранить культурное наследие. Но у нас есть и другие проекты, амбициозные.
На заседании оргкомитета по проведению Года литературы 2 сентября был поддержан проект национального выставочного центра "Десять веков русской словесности", который может быть создан на Арбате, и в поддержку высказались очень известные деятели культуры: Наталья Солженицына, Владимир Толстой, другие. Если бы это состоялось, мы получили бы, как это окрестили на заседании, "Литературную Третьяковку", потому что у нас есть прекрасные губернские галереи живописи в Саратове, в Самаре, в Ярославле, в Перми, в массе других городов. Но это не отменяет значения Русского музея, Третьяковской галереи, потому что именно в этих крупнейших музеях мы можем познакомиться с историей русской живописи на всем протяжении ее развития. Вот у Государственного литературного музея такая же функция. Потому что мы единственный литературный музей, который посвящен не одному писателю или группе писателей, какому-то периоду времени, а у нас есть автограф Нила Сорского, у нас есть автограф Андрея Вознесенского. Это вся история русской литературы, но ее негде экспонировать. Если бы этот проект был реализован, то в центре Москвы возник бы музейный кластер, литературный музейный кластер, равного которому нет, поскольку здесь буквально в шаговой доступности, один километр или два, от этой точки, где жили абсолютно все первые номера русской литературы: Толстой, Тургенев, Лермонтов, Пушкин. Пушкин и Лермонтов жили друг от друга на расстоянии чуть больше километра. Это ведь не укладывается в голове, что юный Миша Лермонтов, студент университета, и Пушкин, только что женившийся на Наталье Николаевне в своей счастливой квартире на Арбате, жили так близко друг от друга. Строго в день 200-летия Лермонтова мы устроили такое мирное стихотворное шествие от дома Лермонтова к дому Пушкина. Это было великолепно. Все к нему присоединялись. Многие думали, что это какая-то политическая манифестация, но это была мирная манифестация с чтениями стихов Пушкина и Лермонтова, от Лермонтова — в гости к Пушкину. Этот весь кластер заиграл бы абсолютно новыми красками. Кроме того, в этом выставочном центре, конечно, экспонировалась бы отнюдь не только коллекция Гослитмузея, потому что на долгосрочной основе по полгода или по году здесь могли бы быть представлены сокровища из других крупных музеев России, всех регионов. Это и была бы такая мобильная подвижная "Литературная Третьяковка". Коллекция уже есть у нас. У нас экспонируется чуть больше процента от того более чем полумиллионного количества экспонатов, которые у нас хранятся. Конечно, мы больше можем дать гражданам России, нашим гостям из других стран, чем сейчас даем. Опять же, повторю, все сознание этого положения дел родилось именно сейчас. У нас много проектов. Например, собираемся возродить знаменитый сборник "Звенья", который издавался Владимиром Бонч-Бруевичем и который возник даже раньше, чем Гослитмузей. Это такой сборник архивных музейных материалов, пользовавшийся огромным успехом у профессионалов и у обычных читателей. Этот сборник "Звенья" мы собираемся возродить. Некоторое время выходил сборник "Звено", а сейчас мы его снова пытаемся вернуть к такому множественному консолидирующему состоянию и хотим, чтобы он выглядел примерно так же, как вот эти знаменитые "Звенья" Бонч-Бруевича, которые радуют каждого библиофила, это один из первых выпусков. Последнее время заявлено о том, что, видимо, оргкомитет по проведению Года литературы продолжит работать под каким-то другим названием, и это абсолютно отрадный факт, потому что литература для России – это понятие синтетическое. Здесь никаких доказательств приводить не нужно. Сейчас получается так, что несколько ведомств занимаются литературой, и вовсе не нужно стремиться к тому, чтобы только одно ведомство ею занималось. Такой экспертный орган с полномочиями, в котором были бы представители разных ведомств и разных писательских организаций и просто большие писатели, нужен, если он продолжит свою работу, я думаю, что будут крупные проекты, может быть, будет и небольшой бюджет, несмотря на те трудности, которые мы имеем. Кстати, бюджет Года литературы был тоже невелик. Я должен отметить, что при сравнительно небольших средствах сделано все-таки очень много.
Привлечение общественного внимания к литературе очень важно, потому что надо молодому поколению доказать, что литература это модно, это круто, это интересно, тогда как часто бывает наоборот.
Технологические навыки нас настраивают на короткие и понятные тексты, имеющие одно четкое значение. Литература продуцирует сложные тексты. Что с этим делать, это важнейшая задача. Мы должны понять, что это не лозунги. Это не какие-то апелляции к высоким материям, это лекарство от зомбирования, от превращения человека в киборга. Потому что то, что мы утратили скоропись, навык письма рукой, это утрата самой мелкой моторики мышечной. Я это не устаю повторять. Как архивный человек, я видел, какие почерки были у людей в начале ХХ века, когда появились качественные стальные перья. Всего этого сейчас у нас нет. Мы не можем написать больше трех строк. С утратой навыков чтения сложных текстов мозговая моторика пропадет. Мы просто превратимся в придатки.
- К гаджетам.
- Да, придатки к гаджетам и к Интернету, где мы посмотрели и тут же забыли. Хранить что-либо на своем жестком диске уже через несколько лет не будет никакой необходимости. Поэтому я всегда утверждаю, что надо с огромной осторожностью относиться к технологиям. Надо не с плагиатом бороться, а надо бороться с тем, что структура сознания меняется. Например, один крупный ученый спросил у аспирантки очень спокойно: "Почему вы тут не ссылаетесь на мою статью, хотя это явно из моей статьи?" Она говорит: "А зачем? Это же правильно". То есть, по сути дела, ситуация возвращается к фольклору, к безличному неавторскому тексту, к чьему-то тексту, который где-то висит на каком-то сайте. Больше нет двух вещей: во-первых, соединения текста и автора, который это написал, во-вторых, стремления пропустить этот текст через себя. Когда мы печатали на машинке, то при изготовлении очередной копии мы каждую буковку били снова. Надо понимать, что это огромная угроза культуре и чтению, конечно, прогресс в этой сфере не остановить, никто его остановить не должен и не может. Но надо понимать, что подлинное чтение сложных текстов это навык, который очень скоро будет доступен единицам, и нужно, чтобы этих единиц было побольше.
- Вы же продолжаете преподавать? В РРГУ, в Школе-студии МХАТ. Наверняка видите разницу между уровнем грамотности студентов нынешних и их предшественников.
- Через какое-то время, конечно, ни об орфографии, ни о пунктуации речи идти не будет, как и о книге, и навык грамотного письма уходит, уходит редакторский навык. Я вижу в самых важных и главных наших газетах тонны опечаток. Я вспоминаю все время сцену из фильма "Зеркало" Тарковского, где героиня бежит в типографию, думая, что может быть она допустила какую-то страшную опечатку. Я не к тому, чтобы за страшные опечатки принимались политические меры воздействия, репрессий. Но все-таки ощущение того, что слово это не только то, что умирает в момент произнесения, оно пропадает, "дурно пахнут мертвые слова", как сказал Гумилев. Вот большинство слов превращается в мертвые слова.
- По студентам Вы это чувствуете?
- Это просто другие люди, они не хуже, они — другие. Когда я вхожу в аудиторию, я всегда отдаю себе отчет в том, что еще неизвестно, кто кого учит. Да, я их учу каким-то вещам, которые у меня в голове есть, а у них нет, но у них есть совсем другое сознание, и они очень свободны, они раскованы, у них нет очень многих комплексов, которые были свойственны нам. У них гораздо большая осведомленность, и осталось только эту свободу, широкую осведомленность, информационную прозрачность оживить прививкой этой традиционной книжности. И тогда все будет хорошо. Огромная опасность существует, традиционное наше отношение к классике трещит по всем швам, но горячие дискуссии, например, идут о том, как преподавать классику в школе. "Надо непременно вложить в сознание учащихся весь золотой канон русской классики". Да, я согласен. Конечно, есть золотые произведения русской литературы, без которых нет русского культурного человека, безусловно. Но ведь как отдалилось это от нас. Какие дополнительные усилия для этого нужны, и как мало действует заклинание, как малоэффективно просто вложить какую-то сумму информации, готовых и правильных ответов и даже умение рассуждать. Движение филологии – вот в чем все дело. Мы путаем две задачи. Филологов действительно не нужно такое огромное количество. Это ну какая-то избранная каста людей, которые относятся к слову, как к профессии. Они всегда будут. Это сколько-то процентов от общего количества молодых людей. А вот всем остальным нужно это попытаться преподавать. Это задача национального масштаба. Никакой другой защиты от этого технологизированного мира нет. Потому что Мартин Хайдеггер не случайно говорил, что технология – это то, что проходит через тебя, как через проводник. То есть ты становишься просто проводником для сообщения какой-то информации. Тебя в этом процессе больше нет, только сложные тексты. Вряд ли всем доступна какая-то высокая наука, хотя она тоже очень важна, а вот искусство доступно всем. Оно не требует никаких барьеров, иногда даже перевода на другой язык, если говорить о музыке или о живописи. Это приоритетное значение искусства всячески необходимо подчеркивать, в том числе и литературу.
- Можно напоследок какой-то яркий обнадеживающий пример?
- Для меня таким обнадеживающим примером перспективности и будущего нашего музейного развития стала выставка "Россия читающая", которая проходила в музее А.С. Пушкина и привлекла огромное количество посетителей, вызвала огромный интерес. Потому что опять же мы говорим о том, что чтение нужно поддерживать, а чтение очень разное в разные эпохи. На этой выставке мы пытались представить себе как, в какой обстановке человек читал. В средние века, в XVIII веке, в XIX, в XX. Читает ли он в тюрьме, не дай Бог, или в окопах войны, или в электричке, или в метро. И эта выставка, и те отзывы, которые мы закладывали прямо в интерактивную программу выставки, меня очень обнадеживают, потому что мы видим, что чтение прошло три стадии. Догутенберговское чтение имело камерный характер, то есть нельзя было представить себе 3-4 человек, которые собрались и говорят о прочитанной книге, потому что она в единственном экземпляре в какой-нибудь библиотеке монастыря или Ярослава Мудрого существует. То есть это был абсолютно камерный процесс. Рефлексия над текстом, в общем, была отделена от текста. Текст был доступен малому количеству людей. Огромная эпоха Гутенберга породила какой-то баланс между текстом и его обсуждением, и литературной критикой. Но это все закончилось. Вот в чем дело. Мы должны понимать, что чтение сейчас – это перевернутое чтение до эпохи Гутенберга, потому что объем текстов рефлексии, обсуждений, чатов, форумов и прочего многократно превышает объем обсуждаемого текста, так что первоначальный текст никакого значения больше не имеет. Его не обязательно больше читать.
- Особенно если это экранизация.
- Особенно если это экранизация. Что с этим делать, очень важно понять. Опять надо уйти от заклинаний, что надо поддерживать чтение, в традиционном виде его больше нет, как больше нет перьевой ручки, которой я продолжаю писать, а многие не знают, как к ней подойти. Поэтому вот этот энтузиазм, проявленный к нашей фундаментальной выставке "Россия читающая", или "Человек читающий", внушает мне большой оптимизм — интерес к чтению не будет потерян.
