Инокиня Евгения: стараюсь задавить в себе московскую тусовщицу

У меня был недолгий период, когда я интересовалась внешней стороной. Сначала я ходила в длинных черных юбках, устремляя глазки в пол. Но мне просто нравились черные юбки. А потом они надоедали, и я надевала кожаные штаны. И у меня не возникало ощущения, что без платка, я не имею права войти в храм.

Молодая, веселая, красивая, образованная. Я могла бы еще долго рассказывать об инокине Евгении, в прошлом - журналистке и социологе Марии Сеньчуковой, и все еще было бы недостаточно. Что заставило коренную москвичку с университетским образованием поехать в Якутск и принять там постриг, было для меня великой тайной. И, наверное, так и останется скрытым от меня навсегда, но разговор вышел интересный, открытый, откровенный. По-другому с сестрой Евгенией и быть не могло.

- Признайся, сестра Евгения, если бы твой папа не стал священником и монахом, ты бы решилась на постриг?

- У меня дело к этому шло независимо от папы — у нас разные мотивы. У папы это было логичное движение: после смерти мамы он практически сразу получил благословение на учебу в семинарии (чего, правда, не мог осуществить, поскольку перед ним стояла задача нас с сестрой вырастить, на ноги поставить). А у меня интерес к монашеству возник задолго даже до серьезного воцерковления. Правда, тогда была некая романтизация пострига. Более или менее сознательно этот интерес стал оформляться, когда я начала ездить по монастырям, в том числе, он сформировался из поездок в Саввино-Сторожевский монастырь.

Еще раньше, когда мама была жива, мы ходили в храм. Это было несерьезно — несколько раз в год. Но потом нам кто-то сказал бывать в храме раз в три недели, и мы старались хотя бы раз в месяц ходить. Когда мама заболела, к ней стали приходить священники из одного из московских храмов. В числе прочих был один иеромонах. Настоящий, несколько не от мира. Не могу сказать, что после знакомства с ним у меня сразу возникло желание стать монахиней, но этот путь всерьез заинтересовал. А потом я стала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, куда этого монаха перевели, и где мне, конечно, нравилось: чувствовалась там какая-то неотмирность, что меня очень привлекало.

А когда прошло около года после смерти мамы, от Иерусалимского подворья, куда я постоянно ходила, стали возить группы в Дивеево и в Иерусалим. Я с ними ездила несколько раз и, хотя это можно считать романтическим, несколько сентиментальным взглядом, меня совершенно поразила эта ни на что не похожая форма жизни. Я была девушкой достаточно светской, к тому же у меня тогда был период хиппования, но, как это ни парадоксально звучит, я увидела, что монашество – это самая внутренне свободная среда. Теперь я понимаю, что там куча тараканов, но если над собой работаешь, твою свободу никто ограничить не может.

- По тому, что и как ты говоришь, создается ощущение, что ты тогда была взрослым человеком с прожитым бэкграундом. С другой стороны, после слов о хипповской тусовке понимаешь, что речь — о юности. Давай определимся, сколько тебе было лет на тот момент.

- Период первичного интереса к монашеству начался лет в 17. Понимаешь, я прошла все этапы, которые положено подростку проходить. В частности, я считала, что религия – отстой. У меня не было момента, когда бы я разрывала с православием, но я пыталась усидеть на нескольких стульях: мне нравилось читать про дзен-буддизм и одновременно я чувствовала себя настоящей православной христианкой. Я, кстати, не могу сказать, что это был негативный опыт.

- Это нормально. Тем более, для молодости.

- На самом деле к серьезному, именно серьезному воцерковлению меня подтолкнула смерть мамы. По большому счету, ни одно мировоззрение не могло меня примирить с этой ситуацией. Мама умерла внезапно. Она болела месяц, и, я так понимаю, многие догадывались, что дело плохо. Но я этого совсем не знала, я думала, что в крайнем случае она пойдет на инвалидность. А когда она совершенно внезапно умерла, мне нужен был какой-то смысл, я не понимала, что происходит на самом деле. У меня внутри был даже не ропот, а обалдение… Я не понимала, во-первых, зачем Господь это сделал, во-вторых, что он мне хочет этим сказать. Мне тогда были особенно симпатичны восточные религии, в особенности дзен-буддизм. Я и сейчас считаю, что буддизм – это замечательное интеллектуальное прозрение, но он ничего не давал моей душе. Я искала диалога с Богом, а именно этого-то буддизм и не предлагал. Я начала метаться, искать, куда приткнуться, и понимала, что идти, кроме старого и проверенного средства – храма, мне некуда.

Я даже не могу сказать, что и храм сам по себе мне помог, но когда я все стала осмыслять, у меня сложилось в голове: здесь мне не предлагают какое-то решающее мои проблемы учение. Здесь – Бог. Он живой, он с людьми, он был человеком и это навсегда. Значит, он меня может сейчас понять и услышать. И это и есть христианство.

- Любой человек, прочитав эти слова, скажет: понятно, юную барышню в глубоких переживаниях Церковь поймала в свои сети.

- Понимаю. Но я не была активной прихожанкой и не искала утешения в Церкви. Утешение само происходило в моей голове, в моем сердце. Это были параллельные вещи. А может, я сердцем усвоила то, что с детства получала в гомеопатических дозах. Ведь в Церкви я не искала эстетики, и до сих пор плохо воспринимаю Церковь как субкультуру. Меня и сейчас раздражают обсуждения необходимости переводов богослужений на русский язык. Не потому, что они нужны или не нужны, просто мне кажется, что христианство существует не для того, чтобы мы обсуждали такую ерунду, как язык. У меня был недолгий период, когда меня интересовала внешняя сторона. Иногда это проходило в форме игры: я начинала ходить в длинных черных юбках и устремляла глазки в пол: настоящая православная девочка должна выглядеть вот так. На самом деле, мне попросту нравились черные юбки. А месяца через два они надоедали, и я надевала кожаные штаны. И одно не противоречило другому, у меня не возникало ощущения, что если я не надену платок, то не имею права войти в храм.

- А молодые люди? Разве московскую барышню не должны были интересовать прекрасные юноши? Ведь ты жила в весьма активном и культурном социуме.

- Я тебя сейчас ужасно рассмешу. Когда я только начинала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, параллельно развивалась история одной моей родственницы, маминой двоюродной сестры, она тоже готовилась к уходу в монастырь (сейчас она в Горненском монастыре в Иерусалиме). Готовилась сознательно, пела на Пюхтицком подворье. И какое-то время мы вместе ездили в монастырь. Но семья не принимала ее выбор. Однажды я приехала в гости к ее маме после монастыря, она стала расспрашивать, как у меня дела. Я пью чай и неожиданно, почти в отчаянии отвечаю: "Это поразительно, но самые лучшие мужики ушли в монастырь!"

- Это мне как раз понятно. Я однажды папе высказала свое неодобрение тем, что он всех нормальных парней готовит к рукоположению.

- Вот! А если серьезнее, так получилось, что по настоящему влюблялась я только однажды. Но даже ту влюбленность я не воспринимала как возможность брака. Скорее, как то, что в конечном итоге надо преодолеть. Бывает, люди идут в монашество от силы, а я от слабости. Я никогда не чувствовала себя готовой к семейной жизни. Обычно девушки мечтают о красивом свадебном платье, о свадьбе. Мне казалось, что с таким же успехом можно мечтать полететь на Марс. Я воспринимаю семейную жизнь как нечто сложное, требующее колоссальной отдачи. Я всегда понимала, что выйти замуж с моей стороны будет безответственно, я не потяну брак. А еще я всю жизнь была дико закомплексована, я воспринимала себя как толстую, некрасивую девочку, которая мало интересует молодых людей. Оглядываясь назад, я понимаю, что немножко себя накручивала. Не то, чтобы я активно интересовала молодых людей, но какие-то рядом были, просто у меня не возникало стремления с кем-то построить отношения.

Но при этом хочу сразу предупредить, я в монашестве не потому, что несчастна и никто меня не любит. Как раз к тому времени, когда я созрела до монашества, выяснилось, что не такая уж я толстая и некрасивая.

- Толстая и некрасивая – не синонимы.

- Абсолютно. Но я комплексовала из-за этого. Мой размер оказался дикой проблемой, потому что в школьные годы я была нескладной. Хотя сейчас, когда я иногда пересматриваю фотографии, вижу – не такая уж и нескладная, но на меня было сложно найти что-нибудь в магазине. К тому же тогда мы жили небогато, так что, по большому счету, у меня не было возможности себя прихорашивать: в джинсы клеш вставила и вперед. Главной бижутерией были фенечки. А тот период, когда все мои ровесницы влюблялись, прошел мимо меня без напряга, без внутреннего конфликта.

- До революции считалось, что в монахини постригать стоит после 40 лет. Объяснялось это тем, что молодого человека "штормит", и он может в разные стороны метаться. Думаю, что негласно подразумевалось также, что нечего почем зря здоровую, способную рожать и работать тетку не использовать. Судя по тому, что тебя постригли совсем молодой, ситуация, как я понимаю, изменилась?

- До революции постриги совершались в позднем возрасте не только и не столько по причине того, что человек мог передумать - это была государственная установка со времен Петра I (как раз недавно я читала историю Русской Церкви). При Петре возраст пострига для женщин составлял 50-60 лет. Сейчас в иночество постригают и раньше, чем меня, а в монашество стараются не постригать лет до 30. Я видела монахинь, постриг которых состоялся и после 40, и до 40 лет. Знаешь, я, может, сейчас крамольную вещь скажу, но лучше не затягивать. Конечно, всегда есть риск того, что человек бежит от себя…

- Нельзя исключать и того, что оказавшись в монастыре с парой сотен монахов и тысячами паломников в год, искушения появятся такие, о которых будущий монах и подозревать не в состоянии.

- Конечно. Но когда я приняла это решение, у меня было ощущение, что я от него больше 10 лет бегала. За несколько дней до пострига я обдумывала прошедшую жизнь и у меня в голове вдруг совершенно ясно вышло: я тянула момент окончательного решения. Я даже воспринимала это как заблуждение. Мне кажется, вопрос о том, когда принять постриг, необходимо решать с духовником. Это должен быть хороший, опытный священник, который способен вести. Потому что, когда наступает момент принять то или другое решение, человека сильно крутит, и очень сложно разобраться в себе. Это не проблема для психолога и не та проблема, которую можно решишь самому, нужен совет духовника. Даже не как отца, а как старшего товарища, способного подсказать. При этом надо понимать: если ты ориентируешься на священника-монаха, скорее всего, у тебя возникнет тяга к монашеству. Это не на 100%, но в моем случае окончательное решение было принято, когда я приехала в Якутию, где у меня сложились доверительные отношения с владыкой, человеком настоящего монашеского склада. Только после общения с ним я созрела окончательно.

- Существует довольно распространенная точка зрения, что в монахи идут люди, мечтающие о карьерном росте в Церкви. Понятно, что у женщин и мужчин несколько разные возможности, тем не менее, они есть и у тех, и у других. Стоит ли принимать постриг из желания пробиться "наверх"?

- Принимая постриг ради карьеры, человек загоняет себя в ловушку. У девочки есть только один вариант карьеры — стать игуменьей, но я не представляю, что в этом карьерного.

Конечно, есть люди, которые идут в монахи, чтобы стать архиереями или хотя бы богатыми настоятелями. Карьерное стремление может появиться не только от желания власти и денег, а из мечты спасти Церковь. Но мы немало наслышаны о том, куда выстлана дорога благими намерениями. Понятно, что кому-то везет, но в какой-то момент такому человеку обязательно придется пойти против совести и солгать, поскольку монашество накладывает некоторые ограничения, и они касаются не только режима питания. Как я сказала в начале нашего разговора, монашество – свободный путь. Но только при работе над собой, поскольку цель монашества – это исправление, изменение себя. Пока ты всерьез привязан к благам, пока у тебя нет желания от них освободиться, свободным ты не станешь. И это не громкие слова: с вещизмом, с тягой к хорошим предметам быта я борюсь постоянно.

Возвращаясь к теме карьерного монашества: если в основе пострига лежит не желание себя исправлять, а любое другое, пусть даже самое благородное желание, в какой-то момент ты начнешь лгать самой своей жизнью, и ты не сможешь в этом жить. А если и сможешь, тебе точно будет больно и тяжело. Так что я никому не посоветую становиться монахом из-за карьеры, не говоря о том, что карьера в Церкви тяжела и сложна. Неся послушание в епархиальном управлении, я постоянно вижу священников, монахов, которые несут административные послушания. Это трудно.

- А то, что ты - московская барышня из приличной семьи, с философским факультетом МГУ в анамнезе, мешает или помогает в нынешней жизни?

- Скорее помогает, потому что я пресс-секретарь владыки и проректор по науке в семинарии. Соответственно, хорошо, когда есть приличное образование. То, что я была журналистом, помогает работать в пресс-службе, хотя я немножко осложняю себе жизнь, потому что по старой памяти иногда хочется поскандалить, а этого делать нельзя. А московская тусовочная барышня иногда мешает. Яркий пример: я периодически могу часами зависать в Facebook (запрещена в РФ), осознавая, что монашество – это отрешение от мира. Но отрешение от мира с общением в Facebook плохо сочетается. Стараюсь московскую тусовщицу в себе задавить, но это работа – и работа сложная, на годы, если не на десятилетия… Все же монашество — это изменение себя ради встречи с Богом. Буду менять себя дальше.

- Ты рассказывала о романтизации монастырей. Но и в мужском, и в женском монастыре есть вещи совсем не романтические: тяжелая работа, трудные послушания. Но самое сложное – это общежитие. И, в отличие от семьи, это не то общежитие, где все близки, любят друг друга и готовы многое терпеть, прощать. Конечно, в монастыре тоже стараются терпеть и любить, но не всегда выходит. Ты осознавала, на что идешь, или ты из числа счастливчиков, замечающих только хорошее?

- Во-первых, у меня есть тенденция видеть только хорошее, во-вторых, с самого начала у меня были большие запросы. Это ужасно гадко звучит, с претензией, но для меня принципиально важно: монахи должны жить по отдельности, у каждого должен быть свой угол. Так живут далеко не во всех монастырях. Насколько я помню, когда я в Дивеево была, монахини жили по четыре человека в комнате.

Кажется, Феофан Затворник говорил: "Бог и душа – вот и весь монах". У человека должно быть пространство, в котором он может быть один на один с Богом и с самим собой. И это не может быть: "я ухожу в пустыню своего сердца, оставаясь в гуще толпы". Должно быть именно физическое пространство. То самое пространство, где твоя свобода проявляется, и ты можешь ее использовать для духовного роста, либо для духовного падения.

Если бы меня поставили перед фактом, что надо жить ввосьмером в комнате с нарами на десяти метрах, я бы ни за что на свете не пошла бы в такого рода общежитие. Не потому, что я такая привередливая. Я довольно легко смогла бы жить с туалетом во дворе, умыванием из холодного ведра и питанием баландой. Это не столь значимо. Но окончательно подтолкнуло меня к принятию решения посещение Грузии в 2011-м году: я оказалась в женском монастыре Ахалкалаки на границе Грузии, Азербайджана и Турции. Матушка игуменья показывала, как они живут. Монастырь скромный, я бы даже сказала бедный, послушания в основном физические, но у всех монахинь было по своей комнате и у каждой личное время. На стене висел распорядок дня, где несколько часов отведено на молитву, чтение. Они много работают и, насколько я поняла, у них много послушаний при местном епархиальном управлении, но при этом сохраняется суть монашеской жизни: они могут уединиться для молитвы, для размышления, для обогащения своей души. Это идеальная форма монашеской жизни.

- А почему твой выбор пал на Якутию?

- Ой, так сложилось. Я же сюда сначала приехала в командировку на три дня. Мне нравится атмосфера, причем она мне нравится именно в церковном отношении: здесь сознательные миряне. Я об этом иногда рассказываю. Поскольку долгое время здесь было мало священников (да и сейчас пока еще мало), люди привыкли самостоятельно жить духовной жизнью. На Севере это особенно хорошо видно: священник приезжает раз в 2-3 месяца на неделю или на две недели. А они пока ждут священника собираются на молитву. Вместе читают Евангелие, вместе обсуждают его — такой сознательный, серьезный подход. Когда священник приезжает, просят книжек. Причем не брошюрки, у них в библиотеках "Житие святых". Понятное дело, что это не сложная литература, но и люди в северных селах университеты не заканчивали.

Я приехала в Якутию весной 2012-го года, когда в церковной журналистике все стало разваливаться после известного инцидента в Храме Христа Спасителя. К тому моменту в Москве переругались практически все. Я приезжаю в Якутию и выясняется, что проблема "глобальной важности", которую в Москве обсуждают на каждом углу, и за которую друг друга проклинают и предают анафеме, здесь никого не интересует. Да, случилась такая неприятность, но давайте поговорим о чем-нибудь хорошем. Это был другой мир, настолько далекий от московской откровенно вредной суеты, что это затягивало.

Но самый важный момент здесь — центральная фигура владыки Романа. Он с самого начала производил очень приятное впечатление чисто по-человечески, а уже позже меня поразило, что он работает наравне с простыми приходскими священниками и даже больше. Он не считает, что архиерей – это человек в привилегированном положении, имеющий право расслабиться, пока остальные пашут. Наоборот. Я ведь езжу с ним постоянно и скажу тебе: он выкладывается больше всех в епархии. От него иногда рабочие письма приходят в два часа ночи. И не потому, что он хочет помешать мне спать, просто у него возникла какая-то мысль, и ее надо развить.

У меня был трагикомичный эпизод. 30 декабря я доделывала отчет перед Новым годом: предрождественские дни, работа всех государственных учреждений закончилась, а у церковных еще, по большому счету, не началась. Начался такой промежуточек, когда можно выдохнуть. И я в 4 утра отправляю владыке письмо, думая, что он мне ответит утром, а он ответил через 15 минут. Значит, тоже не спал еще, что-то доделывая.

Он все время фонтанирует идеями, постоянно хочет еще что-то придумать, кому-то что-то рассказать. И он действительно воспринимает свое дело как служение. Мы сейчас Патриарха встречали в Тикси, так владыка полетел туда несколькими днями ранее, чтобы вместе со священниками храм украшать, шкафы двигать...

В начале марта 2013-го года я прилетела в Якутию по приглашению ректора и архиерея прочитать лекцию в семинарии по парижской школе русского богословия. Вечером я постучалась в дверь архиерейского кабинета: "Владыка, вам люди нужны?" — "Нужны". – "Тогда через год я к вам приеду". И приехала.

- Много лет назад, еще во времена моего девичества, я услышала от одного монаха слова, которые запомнила на всю жизнь: "Если бы люди знали, какое это счастье быть монахом, все сразу захотели бы пострига. А если бы они узнали, какие монахов преследуют искушения, никто бы никогда не стал монахом".

- Это что-то святоотеческое.

- Я тоже так помню. Ты согласна с этими словами?

- Согласна, но с небольшой скидкой. Я живу в достаточно оранжерейных условиях, и самые тяжелые испытания мне не приходилось переживать: у меня нет сложности общения...

- Не считая минус 40 градусов или минус 60 градусов за окном. А так, никаких сложностей общения, конечно, нет.

- Ну, знаешь, я не должна дрова колоть, мне не приходится убирать двор в минус 50 градусов, как тем, кто у нас живет в монастыре. Я сейчас про другое. Про общежитие. Самая большая сложность общежития – ты все время сталкиваешься с людьми. У меня нет постоянных столкновений с людьми и нет такой глубокой погруженности в них. Но даже то, что есть – достаточно сложные внутренние переживания. Я думаю, что большинство людей, живущих в миру, стараются избегать, как теперь принято говорить, постоянного самокопания. Если бы это происходило в миру, я бы сказала, что это доведение себя до невроза.

Тот монах, который тебе это сказал, был прав, конечно. Действительно, с одной стороны, ты живешь в постоянном напряжении, которое в миру привело бы к большим проблемам, а так не приводит. И иначе как Божьей помощью объяснить я это не могу. Я боюсь бросаться такими фразами, потому что они громко звучат, но это потрясающее счастье, когда ты понимаешь, что ты только Богу принадлежишь. Что ты действительно в его руках в каждую минуту. Даже в ту минуту, когда тебе кажется, что он на тебя не смотрит, и тебя заполняют ропот, смущение, уныние. Но оглядываясь, ты понимаешь, что даже тогда ты был под Его присмотром. Честно говоря, если бы люди знали об этом счастье, монахов было бы много. С другой стороны, если бы они знали обо всех этих сложных переживаниях, думаю, они 10 раз подумали бы, идти в монастырь или нет.

В житии Силуана Афонского центральный эпизод повествует о том, что первое время после принятия монашества он испытывал невероятное чувство близости к Господу. А потом благодать сошла, и он сильно страдал, болезненно это переживал и постоянно просил Господа вернуться, недоумевая: "Почему Ты меня оставил?" Боль, которую он переживал, действительно невыносима. Но монашество это и радость Серафима Саровского. И вот когда эти два несовместимых понятия встречаются, так и получается: если бы люди знали о той радости, все бы ушли в монахи, а если бы знали о боли, никто в монахи бы не пошел.

Вот так.